Нестор Махно

Ахинько Виктор

— Ог-го! Пять пудов!

— Не мечите икру. Осторожнее! — опять загудел баритон, и Сашка догадался, что это же Черепок (Прим. ред. — Настоящая фамилия Черепанов), левый эсер. Верный туз. Неустрашимый.

— А я с вами к-кат-тегори-ически не согласен! — воскликнул тенорок. Барановский узнал его сразу: Лева Черный, тонкая кишка — ученый. Тот продолжал: — На крови, родные, ничего доброго не построишь. Вы все заблуждаетесь. Все! И большевики, Махно ваш, и Деникин тоже. К свободе надо души править. Души!

— Ах, Лева, — сокрушался, похоже, Соболев. — С нами

вон коммунист даже, Домбровский.

— Липа! — кипятился Черный.

— Позволь, у него настоящий партбилет. Я сам держал в руках. Номер 161, выдан мелитопольским комитетом.

— Ну вас, разбойников, — не соглашался Лев Черный.

— Споры спорами, а тайна тайной. Учтите, каждый… головой своей отвечает! — сурово предупредил Черепок. Голоса стихли.

По-прежнему было солнечно. Из форточки шла осенняя прохлада, пахло опятами и жареной картошкой. Впервые за много дней Барановскому захотелось поесть. «Прощай, сыпняк», — подумалось с облегчением.

Станция Помошная под завязку была забита паровозами, обшарпанными вагонами с ящиками, пушками, мешками, а пути отрезаны. Всюду — стоп! На север, в сторону Елисаветград — Киев не пускают беляки. Весь юг — в огне восстаний. А на перроне — море беженцев.

— Вчера тормознули наш поезд, — махал руками дядя в помятой шляпе. — Глядим, на рельсах — телега торчит! Полезли в вагон, ну, бля, черти: кожухи повывернуты, рожи в саже, в руках вилы, грабли. Слышь, начальник, это ж ад! — кричал он, обращаясь к Филиппу Анулову. Молодой, с бородкой клинышком командир красноармейского отряда шел мимо, глянул с тоской на серую толпу, промолчал.

Утром Филипп запросил по телеграфу Новый Буг. Ответили: «Вашей бригады Кочергина уже нет. Она в полном составе перешла в распоряжение главнокомандующего революции батько Махно. Скоро доберемся до вас».

Под рукой Анулова, художника по профессии, было тысячу штыков, посланных Якиром из Одессы. Турнув отсюда махновцев, станцию взяли. Но что можно сделать против разъяренной бригады, если правда то, что передали? Да ничего. Это конец. Жди расправы. А нужно ведь встретить здесь состав с боеприпасами из Киева и отправить товарищам.

Войдя в телеграфную, тесную комнатенку, Филипп срочно запросил реввоенсовет Южной группы войск. Озвался Затонский, тот самый, что недавно напал на Песчаный Брод и погубил сначала гостей, что пировали на свадьбе Батьки, а затем и свой отряд. На панический запрос Анулова комиссар стучал: «Глаголом жги сердца махновцев. Растолкуй им гибельность авантюры».

Филипп не успел выругаться, как прибежал растерянный вестовой.

— Вас ждут в штабе.

— Кто?

— Делегация.

— Чья? Говори толком?

— Махновская!

Час от часу не легче. По ней, что ли, палить? Около штабного вагона стояли трое. Один в штатском, высокий, крупный еврей. Представились, показали партийные билеты.

— Мы тоже коммунисты, но настоящие. Не бежим с Украины, и вас не тронем. Айда вместе бить Деникина!

Филипп снял кожаную фуражку, потер виски. Ну кутерьма! Что же предпринять? Хлопцы вроде искренние…

Но махновцы же, едри их в селезенку! Вне закона, и тебя потом объявят врагом народа.

— Да не сомневайся, браток, — убеждал Анулова тот крупный, в штатском. Это был Лев Зиньковский. — Мы тоже горой стоим за советскую власть и революцию. Ну, решай. А то поздно будет!

Филипп боялся. Судьба-паскудница так переменчива. Банда убежит, а ему куда? В петлю?

— Мы посоветуемся в штабе, — ответил он уклончиво. Делегаты постояли, ушли. Анулов увидел в открытом окне вагона политотдела Настю, свою первую и, возможно, последнюю любовь. Девушка звала его к себе, махая тонкой рукой. И такая она была нежная, слабая, желанная — эта рука — и так просяще манила, что Филипп уже готов был броситься к ней, но стоящий рядом комиссар отряда спросил холодно:

— Куда двинем? Каждая секунда дорога!

Анулов дернул себя за бороденку, помял в пальцах вырванные волоски, бросил по ветру. Решил внезапно: «Пусть хоть Настя спасется» и сказал:

— Так, штабному поезду идти в Одессу, на прорыв. И ты, комиссар, тикай. Будешь главным. А в отряде уже агенты Махно, значит, я остаюсь, чтоб помочь вырваться остальным. Авось улизнем.

Он полагал, что в любом случае будет оправдан. Комиссар подтвердит, что Анулов спасал штаб, а бойцы — что не бросил их в трудную минуту.

«Нечего ждать, — решил. — К своим, и драпать». Он с тоской взглянул на уходящий поезд и ничего не мог понять. Тот стоял! Филипп прыгнул на мотоциклет и, минуя заросли колючей дерезы, подкатил к эшелону.

— Что такое?

— А ты на вышку взойди, на вышку! — странно подмигивая, советовал комиссар. Анулов быстро поднялся и обомлел.

За огородами, проселком и желтым полем через железную дорогу шла кавалерия: не эскадрон, не полк — тысячи сабель! Но они же не помеха паровозу? Филипп перевел взгляд левее. Там под красными знаменами пылили тачанки, походные кухни, овцы, верблюды — до самого степного горизонта. Наши! Но долетела песня:

За горами, за долами Ждет сынов своих давно Батько храбрый, Батько добрый, Батько мудрый — наш Махно!

Анулов посмотрел еще левее. Пушки! Стал считать: одна, другая, третья батарея, и все стволы — сюда!

— Господи, помилуй, — шептал потрясенный Филипп, не зная, что предпринять.

Прилетела оса или здоровенная муха, гудела, тыкалась в нос, в уши. Анулов вяло отмахивался. Снизу крикнули радостно:

— Это же свои, командир!

Он слетел вниз.

— Мы встретили первые эскадроны, — говорил, улыбаясь, комиссар. — Они за советскую власть. Нас не тронут. Иди выясни.

Из окна опять помахала рукой Настя, но Филипп побежал к станции, забыв о мотоциклете. Где ни возьмись, появились три всадника, потребовали: