Нестор Махно

Ахинько Виктор

Дыбецы смущенно потупились. А что скажешь? Глупый звук мог решить их участь.

— Ну так вот, — продолжал Махно. — Рука у меня не поднимается на старых ренегатов. Может быть, это слабость, но я вас не расстреляю. Приказываю: чтоб волос не упал с их головы. Кто нарушит — лично коцну, и только! Чулы?

Окружающие закивали.

— Идите на все четыре стороны. Остальных держать до особого распоряжения, — он пришпорил коня и, словно боясь, что передумает, ускакал.

— Мотайте по этой улице до конца, жилы из вас вон! — оказал Дыбецам Мишка Уралов. — Увидите хату, где развесистая шелковица во дворе. Сошлетесь на меня и сидите как мыши. Контрразведка

вас уже пасет. В этом кавардаке укокошат в два счета, — он усмехнулся, тонкие брови взлетели. — Мигом смывайтесь, пока он не вернулся и не отправил вас рыбке в зубы. Берегитесь Щуся с матросиками, а пуще — Леву Голика. Тот тихий, но вашу шкуру живо перекроит на лоскутки!

Мишка тоже ускакал.

— Позволь, а как же товарищи? — забеспокоилась Роза, оглядываясь.

— Самим бы, дорогая, ноги унести, — муж взял ее под руку, и они торопливо пошли искать развесистую шелковицу…

Уралов явился затемно, принес бутылку самогона. Закуску дали хозяева. Сели за стол втроем.

— Не сладко пока, не сладко, — говорил Мишка, хрустя малосольным огурцом. — Кадеты прут. У вас вон были регулярные войска, оружие, хлеб, деньги — вы позорно бежали. А нам каково? Я тоже из России, но, в отличие от Троцкого, о-ох, больно это перевариваю. Местным куда? Белой рыбке в зубы? У них же семьи, у того же Махно, Калашникова, у Федьки Щуся, да у кого хошь. Разве потащишь с собой на север? А раненые? У нас их сотни!

— Ты прав, — согласилась Роза. — Это трагедия. Но пойми же и нас…

— Ково там? — Мишка махнул рукой и рванул рубаху на груди. — Глянь сюда, глянь!

Там был выколот зубастый дракон.

— Вот тебе, Розочка, наглядно наш север: голодный и злой. Ему еще нахлебников не хватало. Он сам кого хошь сожрёт! А тут, видали, груши с кулак, дули называются. Куда бежать от них?

Еще выпили.

— Не серчайте на меня, — попросил Мишка. — Маленько, тово, люблю шебутнуть. В общем состоялся у нас сегодня реввоенсовет. Именуемся теперь Украинская повстанческая армия! Это вам не хрен собачий. Обозы сокращаем вдвое, чтоб маневр иметь. На телеги ставим пулеметы, коней — под сабли. Образовали четыре корпуса. Донецким командует Сашка Калашников. Азовским — тоже знаете его — Трофим Вдовыченко, готовый генерал. Жаль, что его земляк сбежал. Огненный характер! Я сам такой…

— Куриленко, Василь? — уточнил Дыбец.

— А то кто же? Ох, забубенная головушка. Подался с вашими, кавалерийский полк увел, дурак.

— Слышал, как Василий моих комиссаров воспитывал-испытывал? — спросил, улыбаясь, Степан. — Нет? Назначили ему новенького. Твердого партийца. Дал ему Куриленко бинокль: «Замечаешь казачий разъезд в селе?» — «Вижу». — «Поехали к ним молоко пить».

— К белякам? — не поверил Уралов.

— Ну, конечно. Те на одном конце села, а комиссар с Василием прибыли на другой. Купили у бабки молока, пьют. Прискакал белоказак: «Из какой части будете?» — «А у тебя кто командир?» — интересуется Василий. «Такой-то». — «Лети к нему и доложи, обормоту, что красный полковник Куриленко тут молоко пьет!» Казак оцепенел. Василий достал наган: «Ну, кому говорю!» Того и ветром сдуло. А наши возвратились в полк. «Ты, гляжу, настоящий, — сказал комиссару Куриленко, — с тобой работать можно».

— Ах, сукин сын, люблю таких! — восторгался Мишка. — Жаль, что изменил нам. Но звонил сюда, говорил с Махно, просил не трогать вас.

— Да не может быть! — в свою очередь удивился Дыбец. — Хотя… Вася — редкая душа. Мы его тоже спасли от пули Дыбенко. Прости,

отвлеклись. А кто другими корпусами командует?

— На Екатеринославский зря поставили Гавриленко. Он хоть и штабс-капитан и полный кавалер, а горшок… — Мишка постучал по темечку. — Горшок у него пустой для такой должности. Ну, и Крымский корпус. Павловский во главе. У Григорьева полк водил, тоже Георгиевский кавалер. Мы давай подначивать: григорьевский или Георгиевский? Батько психонул: «Кому не ясно, завтра пошлю против белой гвардии. Десять тысяч отборных сабель генерала Слащева сверкают на горизонте!»

— Прости, Миша, но как вы содержите всю ораву? — спросила Роза. — Грабите население?

— Ну-у, нет. Батько сразу голову оторвет. Миллионы нам дал Дыбенко, раньше. Кроме того, сундук из Черного леса привезли, — Уралов замялся. — Это… секрет, да жилы из него вон! Там столько золота и бриллиантов, что…

Мишка налил по последней и даже капли вытряхнул в кружки.

— Розочка и Степа, выпьем за то, чтоб завтра же вас ветром выдуло отсюда. Мы драпаем на запад. А в суматохе, сами понимаете…

Закусили, помолчали.

— Да, браток, не забудь красные сапоги снять, — посоветовал Уралов. — Их далеко-о видно. Лучше оставь-ка мне. Хоть пощеголяю всласть!

Теснимый с востока нашими частями, Махно подвигался вглубь Малороссии… и к началу сентября подошел к Умани, где попал в полное окружение: с севера и запада — петлюровцы, с юга и востока — части генерала Слащева.

А. Деникин. «Поход на Москву».

— Какое личное чувство Родины! Оно не от ума — от сердца! — изрек поручик Миргородский, израненный сын того генерала, в дом которого ворвались год назад Махно с товарищами и бросили гранаты.

— У каждого, Николай, свое заветное, — довольно холодно заметил командир батальона капитан Гатгенбергер, поводя крутыми, барскими плечами. Ему не понравилось, что сейчас, в этой походной кутерьме, вслух вспоминают о святом. К тому же больно по-славянски, на православный манер, что ли, рассуждает Миргородский.

— Простите, капитан, по-моему, Родина или есть, или ее просто нет. Это покупается кровью предков!

За стеной мычала корова. Гатгенбергер уже взялся за шпору, чтобы снять сапог, но бросил его, рассмеялся.

— Вот вам и ответ, философ!

Поручик тоже усмехнулся. Правда, как глупо с его стороны затевать подобные разговоры. Столько свинства вокруг. «Перед кем мечешь бисер? — размышлял Николай. — Что Гаттенбергеру наша Украина? Прибыльный чернозем или часть империи, Малороссия. Да, у нас со времен Богдана и Мазепы не было просвещенной элиты, как в Польше. А если и появлялась, то ее покупали, переманывали в Петербург, Москву. Я же чужд и русским офицерам, и своим мужикам. Это ужасно!»

Их Симферопольский офицерский полк вчера вечером расквартировали в селе Перегоновке. Весьма символическое название. Наконец-то всё готово для полного уничтожения бандитов. Или опять ускользнут?

В хате сидел еще хозяин, молчаливый седоусый дедок.

— Не стоит раздеваться. Прикорнем так, — предложил норучик. Он был помощником командира батальона. — Все равно махновцы ночью набегут. Это уж как пить дать.

Скрипнула дверь. Вошел благообразный, лысоватый еврей Кернер. Он тоже здесь квартировал.

— Что вас-то, Михаил Борисович, миллионера, занесло сюда? — поинтересовался Миргородский. — Небось, ободрали как липку анархисты Гуляй-Поля? Но там же теперь наши. Полная свобода для банкира!