Нет имени тебе…

Радецкая Елена

Пять, десять шагов, пятнадцать… В коридоре никого. Я могла бы вернуться к себе, но ноги сами несли вперед. Открыла дверь в его комнату и не сразу поняла, что она пуста. Оторопь, разочарование, страх… Побежала ко входной двери, а она приоткрыта. И тут я увидела, что Дмитрий идет по тропинке к дому, внезапно ослабела и опустилась на каменные ступени. Еще миг и сильные руки подхватили меня.

Какое счастье! Я лечу!

Все это обрушилось на нас одновременно, как цунами. И губы, и руки, и тела, будто без нашего участия, делали, что должны были делать, казалось, они обрели полную независимость и жили своей жизнью,

разве что мы не могли посмотреть на них со стороны. Мы слились с неодолимой силой и сотрясались в едином мощном ритме, словно подчиняясь накатам волн, пока земля и небо не содрогнулись и не раскололись, а потом, погруженные в тишину, медленно и расслабленно восстанавливались.

Мы совсем не разговаривали, но я знала, что еще в сегодняшнюю ночь этот шквал возродится и, может быть, не раз. Впрочем, одно слово все-таки повторялось – «Мусенька» – исступленно, удивленно, восторженно, благодарно. Так называли меня дома в раннем детстве, а потом только папа. Я знала, что всю свою жизнь ищу мужчину, похожего на отца, и я нашла его, хотя Дмитрий ни в чем на него не походил. И думаю, искала я не внешне похожего, а своего человека, в котором были бы сплавлены возлюбленный, муж, друг, отец и брат, да что уж говорить, и мать тоже, чтобы все в нем собралось, весь мир.

– Что ты сказал? Митенька… Как ты меня назвал?!

Иногда я проваливалась в сон, но легкое прикосновение, горячее дыхание – и тут новая волна, бедра сами раздвигались, груди льнули к груди. И каждый раз это происходило по-новому, совсем не так, как в предыдущий. Ошеломляюще!

Эта была ночь сладчайших судорог. Мы не слышали, как утром Кузьмич ходил отпирать калитку, как пришла Катерина, а когда проснулись и хотели встать, то тихая благодарная ласка закончилась безумством еще минут на сорок.

Он вышел первым, крадучись, принес мою одежду. Мы вели себя как дети, заговорщицки переглядывались, официально, с подчеркнутым равнодушием обращались друг к другу на «вы», хотя еще ночью перешли на «ты». Наверное, на текущий момент эта игра в соблюдение приличий нам нравилась, хотя и Кузьмич, и Катерина обо всем уже догадались, слышали и видели наши лица и глаза. Катерина двигалась, как неслышная тень, Кузьмич, как всегда сдержанный, подозреваю, веселился в душе. Я подтрунивала над Дмитрием: не он ли писал, что вырос на свободе и не понимает многих здешних предрассудков? Он сказал: чем быстрее мы обвенчаемся, тем лучше.

Я не против. Но очень тихо, без помпы, без всяких сборищ, только мы вдвоем. Вспомнила картину русского художника «Перед венцом», где невеста погребена облаком тряпья и кружев. Я этого не хочу, категорически против фаты. И нельзя ли избежать слетающегося на церковные действа, как мухи на варенье, народа? Все можно. Все будет, как я пожелаю.

Он говорит: «Моя золотая». «Родная моя».

Обмеривает ниткой безымянный палец моей правой руки.

Он уезжает, а я иду на голубятню рисовать, Дмитрию понравились мои вчерашние рисунки. Однако рисовать не хочется, сижу на крыше веранды, смотрю, как Кузьмич поднимает с гиканьем стаю, и она исчезает в заоблачной вышине. Лешка занимается уборкой.

Голуби вернулись. Кузьмич с Лешкой ушли, а я все сижу на крыше, разморенная солнцем, и в голове проносятся дикие мысли. Вдруг Дмитрий не вернется? Вдруг что-то случится? Представляю, как карета со взбесившимися

лошадьми несется прямо на него… Представляю, как приходит полиция с кандалами, а я тут одна…

К счастью, является Кузьмич и говорит, что посыльный опять принес что-то от модистки, но я спускаюсь только после того, как удаляется Катерина.

Какая прелесть это летнее платье с мелким узором. В нем и в шляпке из неаполитанской соломки, отделанной лентами и перьями, я и пойду в церковь.

А вскоре возвращается Дмитрий с тремя птичьими клетками. В одной – нарядный щегол, в другой – рябенький певчий дрозд, в третьей – зяблик в серенькой шапочке с румяными щечками.

– Это тебе. Нарисуешь и выпустишь на свободу.

– Я дождаться тебя не могла, – говорю чуть не плача.

33

Обожаю этот сад и наши вечерние разговоры. Но мы уже не говорим о Гарибальди и Микеланджело, мы ни о чем не вспоминаем, ведь это прошлое, а для нас существенно лишь настоящее. Шепотом: «Моя ненаглядная». Так называл меня только отец и больше никто! Солнце все еще не зашло, я вижу игру света и тени на траве и снова ощущаю запах курительного табака и маттиолы, которая раскрывает скромные сиреневые цветки к ночи. Нечем дышать. Поцелуй, как ожог. Нас можно увидеть с голубятни, и мы продираемся сквозь кусты, к забору, лихорадочно и неловко пытаемся освободиться от одежды, расстегнуть пуговицы, развязать завязки, трещит материя, что-то рвется, тряпки летят во все стороны, и, уже не понимая, где кожа, где одежда, которую не удалось содрать, валимся в траву. Неуемная дрожь, хриплое дыхание и вот оно, горячее, огненное, трепещущее, заполняет целиком.

Потом мы лежим в полном изнеможении и улыбаемся блаженными улыбками идиотов.

– Как ты считаешь, мы доживем до венчания или умрем?

За забором кто-то проходит, слышен разговор. Собираем одежду. Смеемся. Говорю, что ученые подсчитали, сколько лошадиных сил тратит мужчина в половом акте.

– И сколько же?

– Не помню. Очень много. Хватит, чтобы омнибус до Каменного острова в одиночку дотащить.

Сегодня я расскажу ему все, тянуть дальше некуда. Хорошо бы выпить вина, чтобы расслабиться. У Мити есть французское вино.

* * *

Бутылка темного стекла с длинным кривоватым горлышком. Маленькая этикетка с надписью курсивом похожа на самодельную. Читаю вслух:

– Бордеаух.

Он хохочет:

– Это не бордеаух! Это – бордо!

Я думаю, когда же в следующий раз услышу его смех? Вряд ли ему будет смешно после моего признания. Вино мне кажется легким. Какой красивый чистый рубиновый цвет. Почему-то вспоминается мамин амариллис, который цвел винно-рубиновыми лилиями густого, бархатного, цвета. Мама написала с ним натюрморт, но в трудные времена я продала картину.

Выпиваю бокал вина, прошу налить еще и говорю:

– Когда я попала в дом Зинаиды, мне пришлось сказать, будто я потеряла память, это была ложь во спасение. Если бы я сказала правду, меня бы сочли душевнобольной и посадили в психбольницу. Такая это правда. В нее может поверить только ребенок или сумасшедший.

Я замолкаю, а он подбадривает:

– Смелее. Вообрази, что перед тобой ребенок.

Я делаю глоток вина.

– Или сумасшедший, – добавляет Митя, – это уж как тебе угодно.