Нет имени тебе…
Шрифт:
Тетя Лёля собирала на стол и велела мне не путаться под ногами. Я курила на балконе и рассматривала рисунки Кати, а она стояла рядом, положив свою короткую ручку мне на плечо. Я импульсивно обняла девочку и прижала к себе. Она не прильнула ко мне, как к бабушке, стояла спокойно, словно кукла. Как все это пережить?
Еще я рассматривала фотографии Гранады, мавританских садов и чертогов, поникшую печальную чайную розу на длинном стебле, другие города и книжку про архитектора Гауди, неистового фантазера, который понастроил черт-те какие дома и грандиозный собор. Домой возвращалась умиротворенная, успокоенная.
Послезавтра приедет Валька! Люша! Так называла ее Муза. Валюша – Люша.
Валька знает обо
Валька вместе со мной негодовала, возмущалась Музой, она сопереживала мне и одновременно любила ее. И первое, и последнее очень для меня важно. Валька восхищалась внешностью Музы, ее нарядами, духами, легкостью характера, умением перешить платье и сделать из старья новье, из ничего приготовить праздничный ужин, и легкомыслие Музы называла легкостью характера. Ей нравилось, как она поет, как говорит и ведет себя, она балдела от россказней Музы о ее жизни, а особенно о детстве, многие из которых, как выяснялось впоследствии, были весьма фантастического свойства. В Валькином доме из книг была только поваренная, так что читать хорошие книги ее научила тоже Муза, она же отправляла нас в музеи, но главное, что Валька благодарно впитывала при общении с ней – женственность. Удивительно, что я шью и готовлю (жизнь заставила!), ведь все, чему можно было научиться от Музы, я отвергала. Я гордилась Музой, страдала, любила и ненавидела ее. Я не простила ей своего детства.
Валька утверждала, что Муза научила ее не унывать. Она, и правда, никогда не унывает, а если унывает, не признается. Это у меня главные качества – обижаться и жаловаться, у Вальки другой девиз. Замужем она была один раз и больше не собирается, хотя с мужем сохранила добрые отношения. И не просто добрые, при разводе он ей комнату оставил, а когда три года назад умерла Валькина мать, она продала свою и родительскую комнаты и купила квартиру.
Когда Валька узнала, что у нее не будет детей, она была в шоке, но ничего, справилась. Она утверждала, что единственным человеком, который ее образумил, была Муза. Она не ахала, не жалела, жилетку не предлагала, она посоветовала посмотреть по сторонам и сравнить Валькино несчастье с несчастьем матерей, которые получают сыновей в свинцовых гробах. Она велела спокойно принять то, что уготовано. А еще она сказала, что родить – не большая заслуга, и если Вальку начнут раздирать материнские инстинкты, пусть идет в детский дом и усыновит малютку.
Также Валька утверждала, что нашла поддержку у Музы, когда потеряла работу. Муза сказала: извлеки из этой потери пользу, ты же ненавидела свою работу, попробуй заняться тем, что тебе нравится. Очень возможно, что потеря работы – подарок, который преподнесла тебе судьба. Валька считает, что благодаря Музе обрела уверенность в себе. Она поступила лаборанткой в туристический колледж, а через несколько лет стала преподавать там математику, и это ей нравится.
Интересно, почему же Муза не вселила в меня уверенность и ничему не научила? Почему ее бесценные советы прошли мимо меня?
Наши с Музой подруги – тетя Лёля и Валька – похожи своим жизнелюбием. И кроме них, уже не осталось людей, которые бы знали и любили несчастную идиотку Музу.
9
Вечером звонок телефона. Женский голос спрашивает Музу Николаевну. Я напряглась. Нет ее, она в больнице, а кто ее спрашивает. Оказалось, Канунникова, которая написала статью о моей бабушке в большой роскошной книге «Русский авангард»,
Дело у Канунниковой такое: пишет о бабушке монографию, хочет встретиться, если не с Музой, то со мной. Ее интересует архив: фотографии, письма и, конечно, картины и графика, какие есть у нас дома, чтобы фотографировать их, сканировать и пр., пр. Я сказала, что картин осталось мало, все остальное надо искать, и сейчас наша встреча невозможна, потому что я каждый день в больнице. Она уговаривала меня, настаивала, она, видите ли, через месяц уезжает в Лондон. Там она будет работать. Ё-к-л-м-н! Для этого нужно ехать в Лондон?
Нет, в Лондон она едет к мужу, там у нее второй дом. Еще она хочет предупредить, что дала наш телефон директору Музея фотографии, который тоже желает встретиться на предмет дедушкиных фотографий для выставки. А у нас и нет его фотографий, если только разрозненные, случайные, он же с бабушкой разошелся еще до войны и жил со второй женой, а детей у них не было. Куда делся его архив, понятия не имею, и Муза – я некстати усмехаюсь – вряд ли имеет понятие.
Канунникова дико извиняется, опять упрашивает меня встретиться, собирается позвонить через несколько дней и оставляет свой телефон. Повесив трубку, я вспоминаю, что на антресолях стоят несколько старых посылочных ящиков со стеклянными пластинками – негативами.
Какая странная закономерность: то полный застой в жизни, а то навалится все сразу. Если бы завал равномерно распределить на все время, была бы гармонично насыщенная жизнь.
Встречаться с Канунниковой, не упорядочив архив, бессмысленно. И не думаю, что я смогла бы его разобрать за месяц, если бы даже была свободна от забот о Музе. В понедельник я привезу ее домой, и разборка архива окажется совсем невозможной. То, что я называю архивом, сосредоточено в основном в огромном комоде, нижних ящиках гардероба и в письменном столе. И если бы я, паче чаянья, стала в них копаться, Муза, пребывай она даже в коме, тут же вышла бы из нее. Пока она жива, она не подпустит меня к архиву. А вообще-то мне страшно подумать, что надо во всем этом разбираться. Если бы кто-то сделал это за меня, я бы не возражала. Но некому! Муза способна только навредить.
История с семейными фотографиями, которые она зачем-то подарила соседке, меня просто повергла в шок. Но и раньше, будучи с своем уме, она многое разбазарила. И нет прощения Юрику-мазурику, при содействии которого были проданы многие холсты. Хотя я толком не знаю, что именно было продано. За шкафом у Музы стоял тубус со скатанными в толстый рулон полотнами, а теперь рулон стал совсем худенький. И на антресолях были полотна на подрамниках, а потом там посвободнело. Кому все это продано, я тоже не знаю.
Юрик, конечно, был не совсем дурак, и уж если говорить непредвзято, не был он никаким мазуриком, и альфонсом не был, и самое удивительное – он любил Музу. Я понимаю, что бывают геронтофилы, но… не понимаю. Игорь говорил, что в возрасте Музы разве что прямой кишкой по паркету стучать. Ну, это уж от природы зависит, кому кишкой стучать, кому любовников иметь. В таком, мягко скажем, преклонном возрасте, Муза держала при себе почти шесть лет молодого мужчину, и подвигом для нее это не было, это было жизнью. Любовник бегал вокруг нее, как резвый козел, в ванне ее мыл, цветы приносил, Масяничкой звал. Что-то он зарабатывал, Муза пенсию получала, но, наверное, им не хватало, они и проматывали потихоньку бабушкино наследство. А то, что Юрик любил Музу, это правда, это не сымитируешь. На меня Иванченко в молодости так не смотрел, как он на старуху. И медленный, постепенный съезд крыши у Музы начался после того, как Юрик ее покинул.