Нет имени тебе…
Шрифт:
После ужина я вывалила на пол в комнате Музы содержимое нижнего ящика комода. Бумаги в ящике лежали навалом, и в основном здесь были рисунки разного формата, в папках и без папок, некоторые помяты, какие-то испачканы губной помадой, были и такие, поверх которых шли детские каракули Музы (а может, мои?). Были здесь картоны и маленькие холсты без подрамников. Встречались школьные рисунки Музы, а также брошюры, газеты, номера журналов разных лет, отдельные их страницы и обложки, газетные и журнальные вырезки. Среди вороха бумаг я выловила и спрятала старый бюстгальтер и зубные протезы, а какие-то мелочи, вроде веера, театрального бинокля,
– Вы бесценный архивариус. С вами все получается ловко и аккуратно.
– Последний год я тем и занимался. Разбирал архив друга, ученого-орнитолога. Но там мне хорошо был знаком предмет, а здесь я невежда, иногда даже не понимаю, в чем ценность того или иного рисунка.
– Для технической работы это не так уж важно.
Обработав содержимое нижнего ящика, взялись за средний. Здесь дело пошло медленнее. Основная его часть состояла из писем, поздравительных открыток, фотографий, старых удостоверений, пригласительных билетов, ресторанных меню, каких-то записей в тетрадках, ветхозаветных аптечных и кулинарных рецептов. Лежала тут коробка с театральным гримом и пояс от шелкового халата Музы, который она носила, когда мне было лет пятнадцать. Матовый стеклянный флакончик от духов в виде кремлевской башни и граненая коробочка «Лель» – из-под пудры. В конверте из крафт-бумаги – завивающаяся бубликом бронзовая прядь волос Музы, перевязанная розовой ленточкой, хранящаяся, наверное, с ее отроческих лет. И еще масса всякого барахла.
Я показала ему молодых прабабку и прадеда на дореволюционных фотках, наклеенных на картон с адресами фотоателье. Были на фотографиях и давние знакомые, канувшие в вечность. Например, хахаль Музы – Мичиган. Настоящая его фамилия была Мичигин, а Мичиган – прозвище. Так его и звали; наверное, поэтому имя его я не смогла вспомнить. Лева? Леня? Леша? Мичиган не оставил у меня хороших воспоминаний.
А вот и Костик. Он сиганул с обрыва в реку, но летел явно не ласточкой, а раскорякой. Так и остался запечатлен.
Костик был лучшим из всех мужчин Музы. Сейчас, если живой, – дряхлый старик, а был красавец, атлет. Энергия – через край, громкоголосый, шумный и с юмором, правда, хамоватый. У него была машина, что в те времена являлось предметом роскоши, и он был лихачом. Муза боялась с ним ездить, он гонял как сумасшедший, иногда руль держал одним пальцем, разыскивая под ногами пачку «Беломора» и попутно рассказывая очередную невероятную историю. Не знаю, действительный это был случай или анекдот, только однажды Костик, якобы, загнал пешехода на дерево. Тот увидел, как на дикой скорости на него летит машина и, отскочив на тротуар, полез на ствол.
– Это Костик, – сказала я мстительно. –
– Давайте не будем об этом говорить, – сухо и твердо сказал он.
– Если вы думаете, что я лгу, вот они, доказательства. Можете почитать.
Я взвихрила фотографии и письма в конвертах и без конвертов, которые набросала в нижний ящик комода.
– Интересно, за кого вы меня принимаете? – Смотрел внимательно, спросил удивленно, но без обиды или укоризны.
– Сама не знаю, – потерянно ответила я. – В том-то и дело, что я не знаю, за кого вас принимать.
Между тем за вечер удалось перелопатить два ящика, прямо-таки ударный труд. Этюды, эскизы, рисунки – все это нужно было разбирать с Канунниковой. Картонки с фотографиями и письмами отнесла к себе в комнату – сама просмотрю. Сказала, что на сегодня – баста.
Мы пили чай, и я продолжала вводить его в курс дела. Дала журнал «Театр» с первой статьей о бабушке и обещала найти книгу «Русский авангард», она, наверное, в комнате Машки.
– Почему вы не называете меня по имени? – спросил он.
– А как мне вас звать? Может, папой?
– Зовите Дмитрием.
Почему-то я не способна контролировать свои хамские и не к месту иронические высказывания, а задним числом это меня смущает и расстраивает. Ведь он ни словом, ни взглядом меня не обидел. Кстати, он несколько раз назвал меня Любовь Ивановной, а я просила – без отчества, после чего он вообще заткнулся.
– Хорошо, – сказала я с возможной доброжелательностью. – Буду звать вас Дмитрием, а вы меня – Любой. У нас же общая… (чуть не сказала – Муза) работа. Общая работа сближает. Договорились?
Он кивнул.
Завтра я буду читать письма, а он – книжонки, журналы, газеты и вырезки, на предмет каких-нибудь упоминаний о бабушке или деде. Объяснила ему, что книги и журналы надо внимательно листать, может оказаться, что в них напечатаны дедовы фотографии. Они должны быть подписаны.
– О дедушке я мало что знаю. Они с бабушкой вместе поступили в училище Штиглица и тогда же поженились.
– Да, Муза рассказывала. Он оставил учебу, чтобы работать и кормить семью.
– По моим данным, учебу он оставил совсем по другой причине.
Снова не сдержалась. Когда Дмитрий упоминал Музу, во мне все восставало, словно взбаламученный ил со дна, поднимались раздражительность, язвительность и прочая гадость. Конечно, он не виноват, нечего на него крыситься. Но кто защитит бабушку?
Из училища дед ушел потому, что ему недостало таланта. Он трезво оценил обстановку и занялся фотографией. Сначала в ателье вкалывал, потом в газетах и журналах, но главная его работа была в Леннаучфильме. И не рисовал он никогда ничего, насколько мне известно, кроме картинок для Музы. Когда она была ребенком, дед изрисовывал для нее целые альбомы – приключения разных зверюшек, настоящие комиксы, о которых в те годы у нас не слыхали.
– Ладно, проехали. А про аресты Муза рассказывала?
– Вы много курите, – неожиданно сказал он.
– Это не самый ужасный мой недостаток.
– Я не в качестве осуждения. Ни в коей мере. Не разрешите и мне попробовать?
Надо было видеть, как он курил сигарету. Запах ему понравился, а табак показался сеном.
– Сигареты на столе, курите, когда захочется. Завтра куплю вам что-нибудь позабористее. «Беломорканал».
– Ваш дед был диссидентом? – осторожно спросил он.