Нет имени тебе…

Радецкая Елена

– Представьте себе, Любовь, – с иронией заметила я. – Муза была помешана на любви. Но мне это имя любви не принесло.

– Я не только не осведомлен об этом предмете, – он кивнул на газовую плиту, – я многого не знаю, не понимаю и шуток ваших не могу оценить. Мне не к кому здесь обратиться за помощью, некому довериться. В то, что Муза рассказала о себе, поверить было невозможно…

– Не сомневаюсь, – саркастически заметила я, а он замолчал. – Так вы поверили ее россказням? – наконец не выдержала я.

– Я ее любил… – сказал он просто, а потом

попросил: – Вы можете показать мне ее комнату?

Это уже интересно! Зачем ему понадобилась комната?!

– После того, как вы объяснитесь.

– Я чувствую в вас нечто враждебное…

– А я в вас – нет. Что, в общем-то, странно. Но все равно, довериться, как вы утверждали, вам некому, так что валяйте, без предисловий.

И он, весьма связно, понес полный бред о том, что жил сто пятьдесят лет назад, о прекрасной даме, с которой познакомился по переписке. Письма доставлял голубь, а дама была Музой. Она попала туда, в девятнадцатый век, через какую-то волшебную подворотню в районе Сенной площади.

Мне совсем расхотелось смеяться над ним, даже грустно стало, не знаю почему. В другой ситуации мне бы, пожалуй, эта сказка понравилась. Я не знала, как себя вести с сумасшедшим, у которого совершенно необычная форма сумасшествия. Впрочем, что я вообще знаю о психических заболеваниях? Возможно, психиатр без труда поставил бы диагноз. Пришелец не выглядел буйнопомешанным, но разве можно утверждать, что у него не случается припадков, когда он опасен?

Я стала присматриваться к его костюму, рубашке и отметила много интересного даже не в тканях или фасоне, а в шитье. И короткие сапоги необычны по выделке. И вообще в его облике, начиная от одежды до манеры двигаться и говорить, был такого рода оттенок старины, какой трудно подделать. Я искала, что выдало бы его, и не находила.

– Документов у вас при себе, конечно, нет?

– У меня нет ничего, что могло бы подтвердить правдивость моих слов. Но какие бумаги подтвердили бы это?

Он снял с правой руки золотое кольцо с гравировкой «Муза». Извлек из нагрудного кармана часы с цепочкой и открыл их. На внутренней стороне крышечки, под стеклом был миниатюрный портретик, смахивающий на Музу.

Я хмыкнула и спросила:

– А что еще у вас есть?

Он послушно показал носовой платок размером со столовую салфетку. Больше ничего у него не было.

– Я вообразить не мог, что окажусь здесь. Не знал, где искать Музу, ходил вокруг Сенной, увидел флигель с подворотней. В окне рыжий кот… Все, как она описывала. Через проходной двор попал на соседнюю улицу и очутился у вас. Я понял, что она нашла флигель с подворотней и вернулась домой. Ужас моего положения в том, что теперь я не уверен, не осталась ли она там?!

Он говорил слишком возбужденно, и мне это не понравилось, лучше и надежнее печальная уравновешенность.

– О, разумеется…

И тут я вспомнила рисунок Музы, с которым она носилась. На рисунке был изображен какой-то домик! По-моему, и подворотня была, и кошка… Он даже на кухне валялся,

но я давно его не видела.

Да что со мной? Я словно пыталась найти доказательства бредням этого человека? Натуральный гипноз!

Он снова попросил показать комнату Музы, и я покорно согласилась, но почему-то открыла дверь в свою и вошла первой. Он остановился на пороге, оглядываясь, потом сказал:

– Это не ее комната.

– Почему вы так думаете?

– В комнате Музы окно выходит в сад, как в кухне, кровать стоит у противоположной от окна стенки, там есть картина – деревянный дом в саду. Муза рассказывала о своей комнате, просто я не думал, что когда-нибудь ее увижу.

Он вышел в коридор, и я за ним, толкнула дверь в комнату Музы. Здесь он заметно оживился, и я зажгла свет. «Это она», – благоговейно проговорил он, вперясь глазами в фотографии на стене. На них – Муза. Муза с матерью, с тетей Лёлей, молодая и прекрасная. И Юрик.

– А это кто?

– Один из ее любовников. Последний.

Мои слова его покоробили, и он переключился на книжку Шагала, лежавшую на столе: «Муза мне говорила об этом художнике». Он снова вернулся к фотографиям, потом взял с постели подушку, ткнулся в нее носом, прижался щекой. Сцена была такова, что воспитанному человеку полагалось выйти, чтобы оставить его наедине с подушкой, фотографиями, воспоминаниями. Был ли на это расчет? Разумеется, я и не подумала выйти, и более того, соображала, как выпроводить его в кухню. То ли он понял это, то ли природная чуткость, на которую я уже успела обратить внимание, подсказала ему, что пора выйти вон. Он, словно в последний раз, огляделся, чем порадовал меня: слава богу, не собирается здесь задерживаться.

Все происходящее – совершенная нелепость, включая и то, что мы снова сидели в кухне и пили чай.

– Ведь вы ее сестра? – неожиданно спросил он. – Теперь я рассмотрел, фамильное сходство очевидно.

– Вы мне льстите. – Во мне проснулось ехидство, и вообще я разозлилась. – И если, как вы говорите, вам нечем доказать, кто вы и что, то в отношении меня и Музы доказательств тьма.

Я притащила Музин альбом с фотографиями и смотрела, как он перелистывает страницы. В каком же спектакле я участвую, не зная самой пьесы? Кто режиссер? Этот или их целая компания?

– Я вам не верю, – сказал он, бережно закрывая обложку альбома.

Я засмеялась:

– Я вам тоже. Может, мое свидетельство о рождении предъявить?

– Вы ее очень не любите. Возможно, даже ненавидите.

– Не преувеличивайте. Как бы там ни было, она моя мать. Хотя доля истины в ваших словах есть. Это любовь-ненависть. Вам знакомо такое? – Он покачал головой. – Я и к бывшему мужу испытываю любовь-ненависть. И к Петербургу. Я здесь родилась и убеждена, что это самый лучший и красивый город, но как же в нем неприютно, сколько бед и разочарований я здесь пережила, наконец, я совершенно не переношу холод, влажность и ветра, у меня постоянные простуды. Кругом болото, и вся моя жизнь – болото.