Нет вестей с небес
Шрифт:
— Неправда! — попыталась пошевелить головой она, тогда в глазах зажегся живительный огонек, попытка борьбы, не делом, но хоть словами в этом вечном поединке не силы, а воли, но уж бесполезно, все бесполезно, оставалось лишь попрощаться. — Ваас! Если я умру… Мое настоящее имя — Жанна.
Она не знала, почему вдруг сказала это имя, да еще назвала его настоящим. Это имя дала ей мать, которая была родом из Квебека. Отец же жил в Торонто. Так они и не смогли договориться о том, какое имя дать девочке и сошлись на этом неуклюжем двойном: Джессика-Жанна. Но с тех пор, как мать ушла, Джейс перестала упоминать свое второе имя, как будто вместе с ним и матерью ушла и ее половинка, необратимо ушла какая-то часть
— Васко, — небрежно вдруг бросил враг, сощурившись.
— Что? .. — скрипом шумным звучал ее голос, когда сознание стремилось в лучшие миры, чтоб от мук избавить быстрее.
— Мое настоящее имя! — усмехнулся он, снова криво ухмыляясь, невесело растягивая широко губы, тряся черным ирокезом, как ископаемый ящер гребнем, устало продолжая. — Но на*** ты кому-то настоящий… — и вновь весь пафос представления. — А теперь умри! Здесь! Но не сейчас. Ты — никто. Пока ты так принимаешь смерть, ты слишком жалкий, чтобы называться своим именем.
— Будь ты проклят! Я отомщу! — вытягивала она шею, выворачивая примотанные к перекладинам плечи.
Не ему судить, когда ей именем своим называться, не ему распинать ее на Голгофе Рук Айленда. Кто дал ему право на безжалостный суд свой? Он проклял себя. Невероятная старость читалась в уголках его глаз, будто вот он - мир, и мир обветшалый до срока.
— Да… Так лучше. Уже лучше! — раскачивался он из стороны в сторону, маньяк, убийца, зло. — Еще бы эмоций, и можно фильм снимать! Ч**т, жаль, камеру не взяли. Прощай, Жанна! Если не удушье, то жажда и зной убьют тебя! — твердил он громко, отворачиваясь, собираясь спускаться по отлогому склону, где четыре ступеньки едва ль служили надежной опорой, и отвернувшись, недостижимо для слуха пиратов, он негромко ответил. — Прощай. Жанна.
Ваас ушел, и теперь уже навсегда, исчезла та ночь, исчез их мир, никогда не существовав. Остался только крест, что несет каждый с рожденья, но где, и правда, возрожденье?
Он просил, он требовал, хоть ведал, что никогда не получит свой ответ, лишь новые грехи порождая, утаскивая, скидывая в бездну. Все ответы цветы впитали, лилии тропические, белые полыхали ныне ярче красных. Когда неведом ответ, спроси у цветов, что видел свет, которому некуда идти босым не через Стикс.
Жанна… Так звала ее мама. Мама… Мама… Как дочь посмела помыслить о ее убийстве? Как посмела, оказавшись ничем не лучше Вааса? Он будто уничтожал в ней такой казнью это чудовище. Заслуженно. Если ничто не осталось сверх этого монстра, то истлеет без памяти, меньше, чем след от полета металлических птиц.
Но она простила. И точно свет, отвернутый зарей, разливаясь к полудню в нестерпимый жар, душа ее молилась ныне, и не к смертным обращаясь, как в день тот, что настал в бамбуковой клетке, когда спасения просила не для себя: «Если моя судьба умереть здесь, то я принимаю ее, если такова Твоя воля».
Но вместо креста у нее на шее висел только зеленый шаманский камень, от которого мало толку. Но все же не верилось, что такая казнь — кара Свыше. Нет, это было чистым сумасшествием одного мертвого человека, официальной частью его вечной скуки, а если копнуть чуть глубже, то месть себе. Все примеряют чужую смерть и на себя, оттого еще больше боятся или ждут. Убивая других, точно убивал себя… Он уничтожал любого, кто пытался избавить его от повторения бессмысленных действий. Да, вряд ли кара, просто месть, даже не ей. Только жертве никогда не легче от того, что творится в душе палача. Всем линиям Гойи не легче от смеха этих тонких губ. Джейс — или Жанна, кто-то из них — еще считала заслуженным такой исход.
Оставалось только ждать, ощущать, как немеют руки и ноги, как позвоночник разрывается сотнями иголок, точно не хрящи и кости, а свинец расплавленный в нем очутился,
Только перетерпеть это. А другой судьбы она не просила, особенно после ночи с врагом. Душу-то продала, наверное. Вот и расплата. Если и здесь закралась высшая цель, как и все те потери, ведь никто не погибнет случайно вне срока. Но убийства… Научилась называть зло злом, но прощать, не осуждать, на самом деле прощать, а не себя обвинять, не уныньем кислотой дух вытравлять, скорбеть и помнить, просто знать. Да поздно. Облака покинули свод, только нестерпимой синевой он сходился на вершине креста, только птицы собирались, и лесные ароматы с гнилью болот и полчищами мух. Смерть — это страшно. Казнь — страшнее еще.
Все больше виселиц и крестов в мире подлунном, когда в надлунном сотни изъятых обратным окном чаш, растертой рамой приглашавших. Осталось заглянуть.
Что двигало им, когда он изобрел такой конец для нее — неизвестно. И маловажно. Только ожидание сводило с ума, ведь умирать больно. Зато только один раз. Вспомнился сон, когда она ночевала в деревне Аманаки, тогда еще слабая, сбитая с толку. Удушье, тонкая нить, наброшенная на шею — пробуждение в другом мире. Только бы заснуть, пусть даже через боль. Но сколько длиться ожиданию пробуждения иного? Да, она пообещала отомстить. Но месть растворилась в ее сердце, которое не умело сохранять зло, направлять его неистово на врагов. Он этого не мог понять уже никогда. Может, она посылала проклятья просто, чтобы он назвал ее по имени, на прощанье. А за несколько минут или часов до исхода мечты о мести — слишком непростительная трата времени.
Часы разбились, время утекало безвозвратно, кукушка умолкла, спутав все даты, кандалы циферблатные отстегнулись от сломанных стрелок. Забытье накатывало, сцепляя разум. Еще немного — и проснется. Только бы хватило сил перетерпеть. Но даже если сил не хватит, даже если джунгли пронзит крик ее боли, даже если отчаяние поглотит ее душу — ничего не изменится, потому что на этот раз палач не оставил шанса на спасение. Но не так страшна ее участь, как его вечное повторение, ведь умирать живой не так больно, как жить умирая. Он душу вернул ей, пусть на кресте, он дар тот не принял — не продала. Чудовище гибло, душа все сияла, а тело не знало, а тело страдало, исходя перетянутыми кровотоком неощущением пальцев, невыносимостью вывернутых ребер, будто сердце снова снаружи забилось.
И ныне «старт»… «Финиш».
Победителей нет в обычном отсчете человеческих лет, нити паутинной странный сонет довершался несмело, лозой расцветая, вьюном устремляясь наверх.
«Небо, я принимаю твою кару, я отрекаюсь от зла, от мыслей о мести, от зависти и самоуничижения, но только ответь мне… Дай услышать тебя! Не оставляй!», — на грани сознанья, не ведая слов, молитвой новой, без привычных оков.
Чудовище исчезло из нее, как всякий зверь однажды проиграет, как всякий лев у ног смирится летописца. Она отрекалась от своего отреченья, от гангрены души, от чудовищ в ночи. Еще немного — и встретится с теми, кого потеряла. Видела отца, Райли, Оливера, Лизу, Дейзи… Вааса… Почему? Ведь он являлся еще живым. Нет… Но шла на встречу, с теми, кто действительно погиб, умер, ушел. Не смерть — просто возвращение.