Нет вестей с небес
Шрифт:
Он возненавидел саму любовь, топтал ее и не позволял никому привязаться к себе. И сам уже не был способен хоть кого-то беречь. Зачем? Все рано или поздно предают. Это доказали ему многочисленные пленники, с которыми он «разыгрывал» похожие ситуации, то заставляя брата наставить пистолет на брата, то отпуская одного в джунгли, а другого оставляя в клетке. И каждый проклятый раз теория подтверждалась. Но не с ней, не с этой странной женщиной.
Хромоножка неслась в прицеле, то скрываясь из виду, то снова… Этот взгляд через прицел — такой привычный, такой частый, будто нет иного нормального зрения.
Выстрел — женщина упала. Это был конец? Ее конец?
Нет… Кое-что поинтереснее, кое-что, что не поняли бы обычные пираты, они вообще слишком многое понимали буквально и плоско. А он видел и знал, и часто предсказывал, как себя поведут люди, и порой испытывал отвращение от этого проницательного знания, потому что оно не позволяло удивляться, но чаще использовал для манипуляции пленниками. И каждый раз многие из них повторяли то, что он видел у множества предыдущих.
Только нестерпимо видеть в небе горящих заживо птиц, разбивающихся о землю углями и золой…
Хойту жилось спокойненько, он наедине с самим собой остаться просто не мог, потому что всегда существовали Хойт и деньги, деньги и Хойт, и неизвестно, кто из них главный в этом тандеме. Пожалуй, деньги. Насколько же проще всем им было. Ему, Цитре… Ничего лишнего, ничего, кроме цинизма и властолюбия.
А у него? Да тоже, чего скрывать, снова в сотый раз себе повторять: это тот ад, в котором он экскурсовод по безумия коридорам, по зеленым цепким шорам лианных переплетений, сотен пуль и кошмарных видений. Измучивать, истязать, точно целый мир изломать, фразы без смысла вещать, да только людям в ответ не давая сказать. Слушать и уже нечем, страх отнимает слух.
За тобой тень зверя,
Вы повсюду вместе,
А теперь поверь мне:
Зверь этот я!
Ваас выстрелил из винтовки, Джейс даже не поняла, что падает, как срубленное дерево, только осознала, что не пуля пронзила ее, что-то острое впилось в плечо. Она видела когда-то этот предмет, она помнила… Дротик. Крови не было, но тело не двигалось, тело проваливалось в сон.
Ваас поймал ее, выстрелив из винтовки, из которой неудачливые браконьеры хотели леопарда подстрелить и увезти живым.
И только снова голос его позерства, его веселья, он рассматривал винтовку с транквилизатором:
— Хорошая штуковина, реально хорошая. Для ловли живого товара идеально подходит.
Это была та самая винтовка! Та самая, которую они везли для поимки леопарда. Вещи страшным образом возвращались к ней, уходили и снова возвращались. Только люди уходили в один конец на небо. Но вскоре веки свинцово тяжело сомкнулись, и осталось только уповать на судьбу. Но зачем она, такая жестокая? Зачем он… Поздно! Разминулись на тысячу жизней.
Комментарий к 122. Зверь Снова глазами Вааса эпизод в середине главы, разделенный цитатами из песни Арии “Зверь”.
Догадаетесь, что он придумал?
В целом, глава немного дописана 28.04.16 относительно того, почему Вааса изгнали из племени. Полагаю, имело место двойное предательство.
====== 123. То ли роза, то ли крест? ======
То ли плач, то ль благовест,
То ли роза, то ли крест?
Вечным повтореньем день пылил, из зноя исходя, как та заблудшая, что тихо прожила, как та заблудшая, что оружие в руки взяла.
Кто веревки снова вязал на руки и ноги? Пеньковые путы, предрекавшие все пути, как осы, что земную ось ломают. Почему дерево и металл впивались в лопатки?
Неужели нет иного пути к возрождению, кроме жертвы, пограничным уйдя сухостоем, где подле почерневшего креста на горе мертвое дерево небо перстами сухими царапало, чтоб исходило дождем, вновь собираясь облаками отрешенного вечного лета. Среди зеленых трелей птицы пели, орлы летели в поднебесной синеве, быки бродили по горам. Лес замер, лес плакал ее слезами, ведь она — джунгли, она не безумие. Она и все здесь о ней, свитой в пеньковых узлах темно-черных речей.
Джейс приоткрыла глаза, с трудом поднимая тяжелую после искусственного сна голову, плохо сознавая, где очутилась. Больно… Почему? И где?
Навьючено много, нанизано на жизнь, но виться вьюнком вдоль белой коры, чтоб мертвое дерево вновь расцвело, где рыбы в небе блестели чешуей, складывая плавники, прося воды, изображенные на стенах подземелий, где зарождался новый крик, что песней стал, как тот бамбук, что вскоре прорастал. Но обветшал весь мир, сквозь синтоистских Инь-Янь ведя себя вниз да врозь, для заклинаний других птиц, белых голубей.
То ли вечность, то ли миг,
То ли ветер, то ли крик?
Девушка попыталась пошевелиться, осознавая, что висит, не чувствуя ног, висит над землей без паренья, высоко привязанная к жесткому дереву. К вечности бы обратить ослепленные солнцем глаза, не зажмурив, увидеть всю правду. Да не вину, не хулу.
Злой мучитель безумия застыл подле креста, на котором оказалась повешена… она.
Ваас… Что сделал! Зачем?
Лучше бы просто убил, лучше бы отпустил, но в ином он видел свободу. Свободу нигде, только в новых мирах, да в следующей жизни. Игра окончилась расстрелом надежд. Он уходил, он чувствовал, что по его несуществующую душу идут, не зная исхода, не решался оставить ее среди живых, ведь привык обладать, повелевать, приказывать. И просил ненавидеть, чтоб не чуять вины, и истово проклинал, чтоб забыть о предательстве.
Путь к небу
Будет не длинней, чем жизнь!
Веревки впились в запястья, растягивая до удушья грудную клетку. Крест, что видели с горы, ныне сам стал горой, краеугольным камнем, где сошлись все миры и все стороны света. Не гора, а холм, как саван дощатый тенями мимо Стикса, пересекая будни быстроногие, далеким отзвуком, светом висящим через ветки, качавшимся на паутинке. Нити ткацкого станка замерли, настала тишина. Два станка с единственной нитью поперечно-продольно застыли без полотна, связанные виноградной лозою, только тот виноград не цвел, только тот виноград засыхал. Не лирой, а дыбой струны натянул. Главарь… Пират. И человек.