Нет вестей с небес
Шрифт:
И если кажется, что нет вестей с небес, значит, настают те времена, когда лишь вести остаются.
Только длилось страданье, и пытка нескончаемо долго тянулась на холме, что нигде и повсюду.
Комментарий к 123. То ли роза, то ли крест? Песни: Йовин «Судьба моя», “Романс”, Catharsis «Баллада земли», Сatharsis «Звездопад».
Тяжело мне эта глава далась, очень тяжело, так что жду обратно связи от читателей, чтобы как-то восполнить энергию.
Ну, что ж, как думаете, это конец?
Ведь может быть и конец!
====== 124. Стань таким, каким ты не был ======
В прошлое бросить взгляд —
Верных слов так было мало…
Там, высоко, рассекая Вечность,
Парит ангел твой,
Он всегда незримо
Небо ждет твоей победы,
Небо слышит голос твой
Стань таким, каким ты не был,
Поднимись над собой.
Холодно… Нет, ужасно жарко. Холодно… Может, это и есть ад? Прямо как рассказывают в легендах, а она оказалась в круге девятом за предательство. Ведь чем иным, как не предательством, могли считаться ее чувства к врагу, их порыв? Заслуженно, за все. Наверное.
Нет!
Неясными очертаниями предстала фигура рослого человека средних лет. Лицо рассмотреть не удавалось, но ей это и не требовалось, она могла узнать из миллиардов этот образ. Глаза жгли слезы вины.
«Отец! Прости меня! Прости! — твердила она, задыхаясь. — Я снова предала тебя! Папа! Почему… Почему ты мотаешь головой? Я виновата! Нет? ..».
Световое пятно, в которых отгадывались знакомые родные черты, медленно исчезало, в молчаливом движении руки снимая с дочери всю вину и будто указывая на что-то. Отец улыбнулся на прощанье, она не могла рассмотреть в общей нечеткости линий, но знала, ведь по-настоящему родных людей не глазами, а сердцем видят. Тогда же она поняла, что не уходит вслед за отцом, видение исчезало, снова становилось вокруг тускло и темно, пока не приходили новые люди, вернее, лишь их отражения, образы тех, кого не вернуть. Вот они… Оливер, Дейзи… Воины племени ракьят, чьи лица сначала, казалось, совсем не запоминались, а ныне предстали стройным рядом, все, кто шел вместе с ней в бой. Они проходили, они не обвиняли ее, кто-то задерживался дольше, кто-то исчезал, едва появившись. Одна Лиза стояла в стороне, точно тень русалки, виновато, нерешительно. Все такая же хрупкая и красивая. Один только Райли не явился, пыталась узнать его в каждом госте, с тревогой всматривалась в нечеткие линии, но не ощущала его. А народ все проносился и прибывал, приносил свет в эту темную пещеру без стен и потолка. В какой-то миг показалось, что она становится законной их частью, одной их них. Наверное, так и умирают. И почти не страшно, вот они все — память ее, ее друзья, родные. И она была готова пойти за ними, пока не появился со свойственной ему бесцеремонностью и наглостью еще один образ, не слишком похожий на остальных, обрамленный не светом, а скорее колючими беспорядочным всполохами, как из кратера проснувшегося вулкана.
«Ваас! Что ты здесь делаешь? Ведь ты еще жив, сколько бы ни считал себя мертвым…» — со смешанным чувством горечи и злобы подумала она и стремительно вынырнула к реальности, вернее, ее приводило в чувство ощущение холодной влаги на ободранных зноем губах.
Вода! Прежде чем открыть глаза, до полного пробуждения сознания, Джейс вцепилась жадно зубами в край деревянной плошки, которую осмотрительно небольшими порциями подносили к ее лицу. Относительно знакомый женский голос сочувственно и заботливо говорил:
– Пей, пей, оживай.
Лицо горело, его накрывали какие-то листья, от которых делалось немного лучше, солнечные ожоги переставали надоедливо саднить, чего не удавалось сказать о руках, ногах и спине, которые оказались скрыты от палящих лучей, но вывернуты веревками, да еще зудели укусы насекомых, слетевшихся на пот и кровь, которая выступала на перетертых запястьях. Казалось, что каждую кость выкручивали по несколько раз, хотя не сравнить с переломом, те ощущения были острее. Она бы врагу не пожелала пережить это. Хотя что врагам желать… С врагами проще — их надо просто убивать.
Но становилось ясно одно — пытка завершилась и, что еще яснее, она снова осталась жива, потому что мертвые если и ощущают
Джейс открыла глаза, пытаясь поглубже вдохнуть, хотя ребра тоже отзывались сотнями игл, врезавшихся в разум, ведь боль не тело ощущает, боль причиняет страдания разуму. Может, если научиться забывать о ней, не называть ее, то удастся преодолеть эту досадную ограниченность человеческого существа? И сражаться, пока не сотрут в порошок. Может, если забыть о смерти, то ее не станет? Нет… Все это — лишь игра разума, а мир существует сам по себе, вне проекций мысли странного творения, задумчивого бамбука.
Очнувшаяся стремилась сосредоточиться на реальности, оставить то, что было до казни, точно прошлую жизнь, принять все, что там случилось, но не замыкаться в самосокрушении. Вина и самосокрушение — разная стезя. В самоуничижении ведь немало от эгоизма. Вину женщина принимала, и немо сквозь всю эту боль раскаивалась, вспоминая все, что с ней произошло. Но раз произошло, то раскаяние предполагает не осуждение себя, но осознание и возможность начать жить заново, почти как в ином обличии.
Между тем сквозь нечеткие очертания проступал силуэт какого-то жилища: деревянные стены были завешаны рваными циновками, от очага в центре тянулся тусклый дым, нигде не обреталось ни оберега, ни какого-нибудь символа того, что жилец во что-то еще верит. Только голые стены и устойчивый запах тухнущей на солнце рыбы и помоев. О! Эту вонь впитало сознание — Бедтаун — средоточие всех мыслимых грехов, всей низости падения духа. Однако городишко находился не близко от места казни, да и спастись сама Джейс никак не могла, только теперь вполне осознавая: она жива, она снова жива, осталась жива, когда ее мятежный дух смирился со смертью. И если это просто нелепость и случайная игра обстоятельств, то у мироздания вообще нет законов. Но что есть судьба, как не совпадение вероятностей? Должно быть, с какой-то целью, иначе могла бы уже сотни раз погибнуть. Но раз выживала, все еще выживала, то не поверить, что в этом есть высшее назначение, она не могла:
«Если Ты посылаешь мне все эти испытания, значит, Ты знаешь, каково их назначение, значит, знаешь, что они мне по силам. Если призываешь чад своих в Царствие свое, оставляя меня одну, значит, на то есть тоже причины, значит, такова была Твоя воля. И не мне ведать ее смысл. Больше я не смею роптать. Все, что происходит со мной, тоже должно иметь некую цель», — и она ощущала одухотворенное смирение. Не гнев, не ненависть, но решимость. Смирение здесь не означало окончания борьбы. Только с ней тоже приходилось повременить, потому что с трудом даже удавалось понять, откуда происходит боль, голова раскалывалась, точно в нее вливали раскаленный свинец. Но она искреннее верила, тихо проваливаясь в трясину нездорового сна, что слова неканоничной молитвы достигли Того, Кто все слышит. Все слова — молитва, если сказаны с верой.
Она не ведала, на сколько времени снова потеряла сознание, только доносились до нее голоса:
— Ну, что же с тобой делать, — а дальше на непонятном наречии, но что-то сочувственное и теплое.
— У тебя антибиотик есть? Я могу попытаться добыть, — знакомый тон, мужской голос. Герк? Вроде он…
Снова женский, немного недовольный:
— Нечего ее травить! Я лучше знаю, что делать! Как бы не нашли ее только.
— Ну смотри, если знаешь! Ее мертвой считают, не бойся. Ее всегда мертвой считают, а она выживает.