Нет вестей с небес

Сумеречный_Эльф

Женщина снова болезненно замолчала, сжимая кулаки, сглатывая ком в горле, но заставила себя продолжить:

— С сестрой сложно увидеться. Как она там? Впрочем, наверное, нормально, если в лавочке работает.

— Она рассказывала мне… о Ваасе, - все, что могла вспомнить о той женщине Джейс, понимая, что у нее не случилось галлюцинаций в тот раз, когда она их перепутала. Еще бы: у обеих тугие пучки на голове, обе смуглые, да еще в полумраке лавок.

— Что о нем рассказывать? — сурово посмотрела на Джейс женщина, скользнув взглядом по шее девушки, точно подозревая что-то, но решила не лезть не в свое дело, вздохнув. — Из-за него нас и раскидало. А я его еще таким юным помню, — женщина еще раз вздохнула,

устремляя усталый старческий взгляд прямо перед собой, упираясь им в стену, начиная рассказывать устало:

— Знаешь, мы жили точно так же, как вы… Точно так же любили… У нас было тоже очень уютно. На южном острове были отель и аэропорт, к нам даже прибывали туристы отдохнуть на тихий остров. И еще этнографы и историки. Но потом пришел Хойт… И остров показался ему… подходящим местом, — старуха снова сглотнула какой-то ком, глазные яблоки ее нервно дернулись в пелене белков. — Он решил, что нам пора не жить. А Ваас помог ему. Предал нас всех!

Рассказчица сжала зубы. Она помнила Вааса юным, она помнила его до предательства. Неужели существовали такие времена, когда он не убивал, когда не причинял боль? Существовали. Женщина их помнила, покачивая головой, поправляя выбившиеся пряди волос:

— Молодежь уже почти не помнит, как здесь было прекрасно… когда-то. Мы были такие же точно, как вы… — с этими словами она впилась недвусмысленным взглядом в молодую канадку, но заставила смягчиться, переведя свое негодования в иное русло, сипло произнося снова поганое имя. — Хойт… Почему он решает, кому не жить? После стольких лет… Уже сил нет…

Женщина смотрела на Джейс, и как будто требовала ответа, почему ее остров, ее страна должны влачить жалкое существование в руинах, а «цивилизованный мир» не знать, что еще отреставрировать; почему ее дети и внуки должны голодать, а «цивилизованный мир» бороться с ожирением; почему единичное убийство там карается пожизненным заключением, а здесь и массовых расстрелов никто не замечал за пределами острова; почему ее дочь беззаконно утащил наемник… Почему у одних должно быть будущее, а у других только гибель?

И Джейс не знала, что ответить, и она ощущала стыд, не за себя, а за то место, где ели росли, то место, куда она отчаянно желала бы вернуться. Но теперь вдруг осознала: все эти люди так и останутся в аду. И нечего будет им сказать. Слова не подбирались, ведь любое обнадеживание являлось фальшивым и сочувствие не менее лживым с ее стороны. Она жила в том мире, которому наплевать, сколько людей из чужих стран умрет. Есть страны-потребители, остальные — сырье… И от этого становилось страшно и в высшей мере стыдно: она-то ничего не могла изменить. Но что, если все-таки могла? Только все глобальные мысли спотыкались о простой вопрос: каков первый шаг в этой глобальной борьбе со злом? И ясного первого шага не видела, оттого только опускала глаза, чтобы не видеть это измученное сморщенное лицо старухи, может, вовсе не старой. Может, там, в «цивилизованном мире», ее бы еще замуж звали как вполне привлекательную дамочку, но здесь она уже являлась старухой… А у всех, кто здесь рождался, с первого дня отбиралось детство.

Джейс сжала кулаки, у нее теперь было время, чтобы осмыслить все, вернее, переосмыслить, перечувствовать новым чутьем. Почти неделю, пока ее ставили на ноги, «чинили» да «латали», и во вторую неделю, не допуская до особо тяжелой работы, она думала, приходя к новым выводам:

«На войне предательство — это иное, чем предательство в быту. Когда бежишь вперед, надеешься, что в спину выстрела не случится. Но хорошо, когда есть четкие рамки, кто друг, кто враг. Но нет. На войне предатели заслуживают только смерти. Как бы больно это ни было признавать, какие бы мотивы ни подвигли их на этот слом».

Противоречия разрывали сердце на куски. Особенно, когда

она осознавала, что все это время жила… не для себя, но для своих друзей. И только для них. И в них обретался смысл ее существования. А как их не стало — так и решила, что душу можно продать, так и решила, что ничего не ценно, ничто не истинно. Только вот люди с острова никуда не девались. И горе их простиралось дальше ее личной трагедии многих утрат. И в них тоже мог обретаться смысл для человека, который не умел или уже не желал жить для себя и ради себя. После страшной казни — к счастью, неудавшейся — ей вдруг многое открылось, точно она и впрямь перешла на какой-то новый уровень понимания. Она перестала грызть себя, копаться в недрах своего разума, перестала винить себя за чужие грехи. Но одновременно точно открылась еще больше всему миру. И вдруг осознала, что теперь может, и более того, должна сражаться за этих людей, вместе с ними, несмотря на решение алчной жрицы. Ведь кто такая, по сути, Цитра? Что она реально ведала… Борьба со злом, борьба со смертью. Первый шаг обретался здесь! Да, прямо на берегу реки Бедтауна. Джейс подняла глаза на небо, снова не боялась смотреть в его иссекающую лучами вышину:

«Я знаю, как уничтожить зло… Его часть. Пусть это будет стоить мне жизни. Но все иначе… В прошлый раз я шла мстить за себя, за то, что осталась одна, за неоправданные ожидания. И все вышло как-то неправильно… Как изолированный атом, как эгоистическая личность… Он спросил именно меня… Я… ответила. И как будто забыла, что человек никогда не принадлежит одному себе. Ваас об этом забыл и ныне носит клеймо безумца и предателя. Человек принадлежит всем, кто ему помогал, кто волновался за него, даже тем, кто не принимал его. Но все эти люди… Не важно, что связывает или связывало меня с… ним… Теперь пусть меня ведет боль всех этих людей!»

И она знала, что сознательно идет на новый грех, но на войне солдат иным судом мерят. А павшим в битве на том свете, как говорят, даются крылья, чтобы вечно они боролись с демонами. И это не такая плохая участь. Человек никогда не принадлежит себе. И если не сопротивляться злу, то оно поглотит изнутри.

«Если бы одна моя смерть, один мой сожженный дом могли остановить навсегда все войны, я бы, не раздумывая, отдала все, что есть… Если знать, что эта жертва без борьбы прекратит страдания людей, перережет эту страшную цепь на мистическом уровне. Но, скорее всего, нет… Здесь так много смертей и разрушений, что еще одну вряд ли кто-то заметит. Поэтому придется бороться силой».

Через две недели снайпер вышла из Бедтауна, но не с винтовкой, а с пистолетом-пулеметом, который любезно предоставил Герк, старуха же только отдала старый нож для выживания. Джейс покинула пределы города, но обернулась, брови ее сдвинулись, нет, в городе существовало еще одно место, с которого и стоило начать свою борьбу. Да, новый грех, новое убийство. Но если кто-то не возьмет в руки меч, то в зыбучий песок грехов угодит еще больше людей.

Вот эта мерзкая неоновая дешевая вывеска, вот эти грязные матрацы и несколько бьющихся от ломки полуголых девчонок лет восемнадцати, а то и меньше.

Женщина подобралась с тыльной стороны к публичному дому Бедтауна, подозревая, что напрасно рискует, но поступить иначе не могла, особенно, когда в очередной раз наблюдала сцену избиения одной из «дамочек» хозяином притона, который рычал, что в его бездонный карман попадают не все деньги…

Движения Джейс уже не причиняли особенной боли, но любую боль она умела гасить стремлением, стремительным прыжком пантеры, подбегая с ножом к пособнику разврата, почти не ощущая, как полоснула по дряблой шее лезвием ножа. Но нет, убивать ножом — слишком ясное чувство, это перерезанные артерии и связок, жил, слишком близкий их хруст.