Неупокоенные
Шрифт:
Ответа не последовало. Минна решила было, что это проблемы со связью, но вдруг отчетливо услышала в трубке чье-то дыхание. Ее тут же охватил страх. Она невольно повернулась к Трентону, сжимая в руках трубку. За окном в высокой траве покачивались желтые цветы эхинацеи.
– Алло, – повторяла Минна, – алло?
– Кто это? – спросил Трентон с пола.
Ни единого слова, только дыхание. Минна почувствовала приступ тошноты.
Это было именно здесь, в этом месте, где отец много лет назад показывал ей первый в ее жизни снег. Это было их маленьким секретом. И вот теперь он мертв, а она стареет…
– Алло! – снова сказала Минна.
– Кто это? – опять спросил брат.
Минна не обращала на него внимания. Она до боли в пальцах сжала телефонную трубку.
– Слушайте сюда, – она сглотнула, чтобы горло не было таким сухим, – слушайте внимательно. Не звоните сюда больше!
– Да кто там? – заворчал Трентон и приподнялся.
– Он умер, – сказала Минна. Ей показалось или дыхание стало прерывистым? Как бы она хотела посмотреть на эффект от ее слов – маленьких острых бритв, которые бегут по телефонный проводам, вонзаясь в сердце той женщины. – Он умер и ничего вам не оставил. Не звоните сюда больше!
Минна с силой бросила трубку на рычажки. Вся рука до локтя отозвалась болью.
Элис
Ночью в доме воцарилась тишина. Какое облегчение! За много лет я успела забыть, каково это – делить дом с такой толпой жильцов, и как это утомительно – быть наполненной людьми со всеми их желаниями, переживаниями, звуками и потребностями. Это как артрит, от которого я страдала в пожилом возрасте. Он напомнил мне о частях моего тела, на которые я по жизни не обращала внимания.
Спим ли мы? Нет. Нам не нужен сон. Наше новое тело – дом – не нуждается в отдыхе.
Но только ночью мы можем свободно парить по комнатам. В доме тишина и покой, ничто не требует нашего внимания, и мы можем спокойно перемещаться по месту нашего обитания. Иногда мы погружаемся в воспоминания, перед нами проплывают силуэты людей, которых мы когда-то знали. Это и есть что-то похожее на сон.
Кабинет раньше был гостиной, а потом стал столовой – все зависело от веяния времени и моды. В комнате стоял бело-желтый двухместный диван, который Эд просто ненавидел. Однажды он поменял его на новый зеленый, он долго стоял покрытый прозрачной пленкой, чтобы обивка не выцвела и не вытерлась. Радиоприемник переехал в подвал, чтобы освободилось место для нового телевизора, а потертый коврик сменился серым ковролином с длинным ворсом по последней моде. Когда Эда не было дома, я часто ходила по нему босиком, зарывалась в ворс пальцами ног, поражаясь этому современному мягкому чуду.
Вот это и был прогресс. Это и была современность – можно было просто взять и закрыть прошлое или же заменить его; мы погребали старое под новым, натягивая его поверх, как ковролин – из угла в угол.
К этому я возвращаюсь снова и снова и никак не могу забыть: какими же наивными мы были, как легко верили в обещания и в то, что прошлое можно просто так закопать, закрыть и забыть. И более того – как мы верили в то, что будущее будет сильно отличаться от того, что было раньше.
У нас были книжные шкафы. Эд любил книги, но не читал их. Его очень заботило впечатление, которое он производил на людей, и он изо всех сил старался скрыть тот факт, что даже не окончил среднюю школу. Эд пытался во взрослой жизни возместить то, чего недополучил в детстве, как будто новые
Может, именно поэтому он был одержим той железной дорогой. В компании Эд любил говорить про архитектуру нашей страны как про дороги и транспорт – все стремительно движется вперед, колеса стучат, поршни толкают механизмы, все летит в будущее. Таким и был образ жизни Эда – он все время толкал все и всех вперед.
Он хранил как зеницу ока одну тонкую книжку – атлас железных дорог девятнадцатого века, купленную на блошином рынке в Буффало. Она стояла на самой верхней полке шкафа. Эд не разрешал прикасаться к ней, двигать и даже пылинке не давал на нее упасть.
Это и была моя первая тайна: когда он уходил, я придвигала стул к шкафу, доставала книжицу и читала ее.
Сначала просто в знак протеста. Но потом переросло в нечто большее. Иллюстрации меня печалили: железнодорожное полотно выглядело на земле как швы на теле человека, который недавно попал в аварию и врачи его залатали. Может, это и было полезно для этого больного, но выглядел он уродливо.
Мы с Томасом любили вместе разглядывать карты. Теперь, когда я натыкаюсь взглядом на атласы на книжной полке у Ричарда Уокера или карту на картонке, прислоненную к книгам, я не могу не думать о нем и о том, как мы водили пальцами по дорогам, прокладывая новые маршруты и желая убежать неизведанными путями в будущее. В наше будущее.
Мне кажется, завещания – в своем роде тоже карты: на них записана наша жизнь, что мы сделали, что после себя оставили, какие дороги проложили, кем дорожили и кого любили.
Я оставила все, что у меня было, моей Мэгги. Моя карта была скучной – всего одна прямая дорога, которая вела к ней, моему единственному ребенку. Карта одиночества.
Я знаю, как меня видели другие люди: преданная и верная жена, а затем – одинокая вдова, никого не пускающая в свою жизнь; мать, иногда слишком строгая, иногда слишком добрая. Высохшая и истощенная женщина, каких много. Когда они умирают, тело с их души сползает, как сухая кожа со змей.
Вот такую карту я оставила после себя. И я знала, что так будет еще до того, как постарела.
Но временами бывали моменты, когда жизнь играла для меня яркими красками и обретала полноту, как заполненный до краев стакан – я боялась даже дышать, чтобы не пролить ни капли.
Это было то время, когда я, выжатая и смертельно уставшая за день, кормила Мэгги грудью в темноте. Ее маленькие кулачки хватали воздух, и все в мире спали, кроме нас. А крошечный ротик искал грудь и, казалось, высасывал вместе с молоком все ошибки и беды, что приключались в моей жизни. В те моменты был только этот звук: тихое посасывание, методичное и ровное, как второе сердцебиение.
И были еще хорошие периоды, когда мы с Эдом не ругались, и все было прекрасно. В эти моменты (часы, дни, недели) все вокруг выглядело как долгая дорога к нашему общему счастью.
Пикник в Саратоге на четвертое июля, и Эд приятно удивил меня, когда принес рожок мороженого.
Я наблюдаю, как Мэгги бегает по кухне за черепахой, которую она недавно нашла и которая никак не желала оставаться в коробке, заполненной травой и камешками. Норман. Она назвала черепаху Норман.
Рождество. Эд украсил дом маленькими разноцветными мигающими лампочками и настоял на том, чтобы я спустилась вниз с закрытыми глазами. В лесу было тихо и лежал толстый слой снега, солнце превращало сосульки в бриллианты.