Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Любимов Николай Михайлович

В образе Булычева и в трактовке образа у артиста Щукина его особенно поразила неистовая, биологически непреодолимая жажда жизни – во что бы то ни стало и наперекор всему» [106] .

Селивановский хочет сказать, что тяжелобольному Багрицкому тема пьесы Горького и лейтмотив щукинского исполнения были особенно внятны. Всего вероятнее, что Селивановский прав. Но Багрицкий так восхищался спектаклем не только поэтому. Ведь в сущности ничего потрясающего в этом спектакле, если разобраться, не было. Что способствовало его успеху? Мода на Театр Вахтангова, считавшегося, как и театр Мейерхольда и театр Таирова, театром передовым, в отличие от будто бы окостеневших «ак’ов» (академических театров) – Малого и Художественного, которым в то время было еще далеко до омертвления. А Багрицкому не хотелось отстать от театральной моды. Он тоже снобистски противопоставлял театры Мейерхольда и Вахтангова Малому и Художественному. Антокольский свидетельствует в своих воспоминаниях, что такой хулиганский спектакль в Театре имени Вахтангова, как поставленный Акимовым «Гамлет», «весьма пришелся ему по душе. Он хохотал, хлопал себя по ляжкам и, кажется, искренно радовался» [107] .

Горьковский спектакль у вахтанговцев во что бы то ни стало должен был иметь успех у прессы и у законодателей советских вкусов, потому что эта пьеса Горького была написана им после того, как он завел шуры-муры с СССР и его надо было купить не только «дензнаками», но и лестью. А на поверку? Наиболее яркий в пьесе образ – образ Егора Булычева – это еще одна разновидность «купца, подтирающегося сторублевкой», как метко охарактеризовал излюбленный горьковский тип в одной из бесед со мной Константин Николаевич Державин. Сцена с трубачом фальшива в своей надуманности. Вся она режет слух не меньше, чем игра трубача. Мелания – антирелигиозный лубок. Все эти Алексеи и Антонины – такая «голубятина», что режиссура для «оживления персонажей» вынуждена была заставлять их без конца декламировать Игоря-Северянина. Больше им нечего было делать на сцене. Из актеров выделялся Щукин. Но его талантливое исполнение этой роли непомерно раздули. Одновременно с раздуванием успеха горьковской пьесы тут преследовалась еще одна цель: раздуть успех актера, выросшего и сложившегося в советскую эпоху, возвести его в степень лучших актеров театра дореволюционного, доказать, что земля советская может рождать «собственных Платонов и Невтонов». По окончании спектакля я, помню, подумал: «Да, хорошо. Но можно сыграть лучше». А разве такая холодно-кощунственная мысль могла бы залететь мне в голову после того, как я посмотрел Леонидова в роли Лопахина, или Москвина в роли Луки, или Качалова в роли Ивана Карамазова (хотя бы даже в концертном исполнении отдельных сцен), или Тарханова в роли Фурначева («Смерть Пазухина»), или Пашенную в роли Вассы Железновой, или Игоря Ильинского в роли Акима из «Власти тьмы»?

106

Селивановский А. Багрицкий // Эдуард Багрицкий. Сборник. М Советский писатель, 1936. С. 152.

107

Антокольский П. Поэт // Там же.

И опять-таки «дендизм» заставил Багрицкого разбушеваться в Художественном театре после утреннего «общественного просмотра» «Мертвых душ» (11 декабря 1932 года). В антракте мне запомнились до странности моложавое лицо Леонида Леонова, глаза умной и грустной жабы на уродливом лице карлицы Сейфуллиной; очки, наглая бородка и чувственные губы завсегдатая банкетов, премьер и вернисажей, ввертливого Абрама Эфроса; запомнился скользивший, поблескивая пенсне, по коридорам и фойе, всей своей в меру плотной фигурой устремленный вперед Дживелегов. Спектакль кончился. Публика ринулась к раздевалке. На лестнице – Эдуард Георгиевич под руку с Лидией Густавовной. Нечистый дернул меня подойти и спросить, как ему понравилось.

Багрицкого точно прорвало.

– Ч-чепуха! Ер-рунда! Пьесы нет! Спектакля нет! Ер-рунда! – вопил он на весь театр. – Булгаков – талантливый драматург, но театр ему все испортил.

Багрицкий и тут был не прав. Легковесная опрометчивость его мнения была опровергнута самой жизнью. Широчайший зритель – и взрослый, и юный – принял спектакль и принимал его на протяжении десятилетий. А это что-нибудь да значит. Любопытно, что «распушил» спектакль на его обсуждении Андрей Белый, в котором до конца его дней сидел рядом с большим поэтом символистский эстет и декадент, противопоставил «Мертвым душам» в Художественном театре мейерхольдовского «Ревизора», заявив, что настоящего Гоголя можно увидеть только в спектакле Мейерхольда. В том же примерно духе, с высоты своего снобистского величия, высказывались и тогдашние театральные критики.

Зерно истины в бунте Багрицкого, однако же, было: пьесы «Мертвые души» действительно не получилось, но не получилось вовсе не потому, чтобы «рутинный» театр напортил талантливому Булгакову, а потому что поэма Гоголя в целом инсценировке не поддается. Именно в силу особенностей ее композиции заранее обречена на неуспех любая попытка сыграть Чичикова, ибо Чичиков в поэме всего рельефнее выступает в гоголевских описаниях и в том биографическом экскурсе, который предпринял Гоголь в конце первого тома и из которого явствует, как Чичиков «дошел до жизни такой». А в разговорах с губернатором и с помещиками его роль – служебная, подсобная: он выспрашивает, он выпотрашивает своих собеседников, его вопросы снимают один за другим покровы с их внутреннего мира. Оттого и в спектакле Художественного театра самой бледной фигурой – не по вине Топоркова – оказался Чичиков. Инсценировка отдельных эпизодов из «Мертвых душ» может удаться, и она удалась Булгакову. Из большинства персонажей «Мертвых душ» могут получиться при сценическом их воплощении живые люди, законченные образы, типы. Художественный театр достиг этой цели. Но пьеса распадается на эпизоды. А там, где Булгаков пытался не просто инсценировать, а именно строить пьесу, вышло «не из той оперы». Достаточно вспомнить сочиненный им и «пришитый» конец – сцену в тюрьме, звучащую резчайшим антигоголевским диссонансом: Чичикова местные власти упрятали в тюрьму, мытарят его там, а затем выпускают за взятку. Это сцена из Щедрина, а не из Гоголя. Да, пьесы «Мертвые души» в самом деле нет. Булгаков и театр виноваты в том, что они с заранее не обдуманным намерением взялись сделать пьесу, и по этому векселю они не уплатили, но они нисколько не виноваты, что пьеса у них не вышла – она и не могла выйти при всем желании. А спектакль тем не менее был. Был благодаря магии гоголевского слова, почти везде бережно сохраненного Булгаковым, и благодаря игре актеров: Тарханова в роли Собакевича, Москвина, а позднее Ливанова в роли Ноздрева, Леонидова в роли Плюшкина, Станицына в роли губернатора, Кедрова в роли Манилова. Но эта в высшем смысле реалистическая игра по тогдашним смутным временам,

в эпоху брожения не только умов, но и вкусов, когда агиточный примитив Любимова-Ланского мирно уживался с мейерхольдовскими выкрутасами и таировскими вытребеньками, казалась старомодной, отживающей свой век. Никаких харь, никаких уродливых масок. И точно: в спектакле Художественного театра никто никого намеренно не пугал, как не запугивал своих читателей и Гоголь. В искусстве, если начинать нарочно пугать, то страшно не бывает. Вспомним знаменитые слова Льва Толстого о Леониде Андрееве. А вот при чтении «Мертвых душ» становится страшно. Страшно было и зрителю спектакля. Страшно от по-разбойничьи дико округлившихся и засверкавших глаз Ноздрева (Ливанова), в котором вдруг, в критический момент, раскрывается не просто мошенник, а способный на все лиходей. Страшно от того иссушающего маниакального огня, который дотлевал и лишь по временам жутко вспыхивал в человеке-мумии – таким изображал Леонидов Плюшкина. Страшно потому, что губернатор и чиновники – такие в общем добродушные, милые люди, с которыми и в картишки приятно перекинуться, которые и угостить могут на славу, – страшно, ибо монстры – исключения, а это, значит, явление бытовое. (Вот так же страшны «Записки охотника» изображением ужаса крепостной обыденщины.) Страшно от всего спектакля, по-гоголевски смешного и в то же время заставлявшего вспомнить слова Пушкина: «Боже, как грустна наша Россия!» Вот эта столь трудно дающаяся простота исполнения, без нажима гротесковых педалей, не удовлетворила, разочаровала, рассердила Багрицкого. В ее глубину он не проник. Зрелый поэт Багрицкий не терпел завитушек и побрякушек. В театре они тешили его как малого ребенка.

Казалось бы, после второй моей встречи с Багрицким судьба имела полное право поставить точку. Ан нет! Отношения наши укрепились, встречи участились. Позвонишь, бывало, по телефону. Раздается голос, похожий на крик охрипшего от многократного кукареканья петуха: «Алё!». Это Багрицкий, все-таки порой изнемогавший от наплыва посетителей, пытается говорить тонким женским голосом. «Можно попросить Эдуарда Георгиевича?» – «Он болен. А кто его спрашивает?» – «Любимов». – «А, Коля! Вы сейчас свободны? Приходите». Этот мгновенный переход от чужого голоса к своему обычному радовал меня неизъяснимо. Я мчался по Тверскому бульвару, по Тверской, затем – несколько шагов по Проезду Художественного театра, несколько шагов по двору – и бегом по лестнице.

Каждый разговор с Багрицким я, ненасытный и в ту пору уже бескорыстный любитель поэзии, преимущественно – русской (те немногие стихотворения, которые выходили из-под моего пера после беседы с Багрицким, решительно не удовлетворяли меня), ценил на вес золота, даже если с ним не вполне соглашался. Когда он читал стихи, я слушал разинув рот. Как человек, он был наделен большим, своеобразным обаянием. Как собеседник, был неистощим на прыскавшие соком шутки. Багрицкий устраивал для меня целые «литературные концерты». Видимо, ему хотелось, подобно тому, как ставят голос, поставить мне вкус в поэзии, независимо от того, выйдет из меня «профессиональный певец» или нет. При мне занимался он и с «начинающими» и с «продолжающими». Это была не квартира, а поэтический факультет для всех желающих. «Вы, нынешние, – тпру-тка!» – невольно приходит на память блистательная оговорка Варламова. Лекций он почти не читал. Это были семинары с доскональным разбором приносимых на его суд стихов – разбором строф, строк, образов, словосочетаний и отдельных слов – и с чтением стихов, которые он считал образцовыми, которые должны были наглядно показать, как надо. Читал он и свои стихи, как в целях педагогических, так и по желанию слушателей. Мне он читал их редко. Сколько, бывало, ни пристаешь и ни просишь, ответ один:

– Охота была… Дайте, лучше я вам хорошие стихи почитаю…

О своих произведениях он вообще отзывался непочтительно. Сообщив, что либретто «Думы» будет напечатано в альманахе «Год шестнадцатый», выходившем под редакцией Горького, он добавил:

– Горькому понравилась эта фиговина.

«Фиговина» ему, вероятно, была нужна, чтобы собеседники не подумали, что он хвастается горьковским одобрением, а между тем по глазам его было видно, что он сегодня «именинник». Начисто свободный от тщеславия, в общем равнодушный к похвалам критики, похвалу Горького он, чувствовалось, переживал как большое событие в своей жизни.

Багрицкий охладевал к произведениям, принесшим ему заслуженную известность. Он отмахивался, когда я начинал восхищаться «Думой», отмахивался, как от чего-то уже преодоленного и уже ненужного ему. Жалел, что в свое время включил в и без того спрессованный до отказа «Юго-Запад» стихотворение «Осень» («По жнитвам, подачам, по берегам…») – теперь он считал его слабым. За свою – правда, недолгую – литературную жизнь он издал три тоненькие книжечки – «Юго-Запад», «Победители», «Последняя ночь», в 1932 году выпустил в «Федерации» единственную итоговую книгу «Избранные стихи», где представил предыдущие сборники в значительно урезанном виде. Только после кончины поэта в читательский обиход вошли остававшиеся за бортом его сборников такие стихотворения, кейс еще одна «Осень» («Я целый день шатаюсь по дорогам…»), «Лето», «Возвращение», «Детство», «Стихи о поэте и романтике».

Единственно, чем чрезмерно строгий к себе поэт гордился – и гордился по праву, – это искусством чтения стихов. Удивительное дело! Когда он читал стихи, даже целые поэмы, он почти переставал задыхаться. Почти не слышно было этих его «Рффф!». Специфически актерского чтения, заглушающего музыку стиха, его ритм, мелодику, инструментовку ради узко и примитивно понимаемой смысловой выразительности, он не выносил. Когда я посмел сказать ему, что он читает стихи лучше Качалова, он возмутился.

– Рффф! Сравнили! Еще бы не лучше! Качалов не умеет читать новых поэтов – ни Маяковского, ни меня. Не умеет, а берется.

Актерскому чтению он противопоставлял чтение поэтов, но только тех, которые не впадают в другую крайность – «не бубнят по рифмам, как дятел», которые умеют сочетать музыкальность со смысловой выразительностью. Сам он читал именно так и эту именно особенность ценил в чтении Сельвинского и Кирсанова.

Багрицкий был искусным и неутомимым пропагандистом поэзии. В одну из первых наших встреч он спросил меня, как я отношусь к Пастернаку. Я ответил честно, что в стихах Пастернака меня поражают отдельные строки, отдельные образы, но что в целом он мне не понятен.