Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Любимов Николай Михайлович

– Зачем вы, собственно, к нам пожаловали? Вы, вероятно, типичный русский интеллигент, которому почему-то показалось, что здесь лучше. А вернее всего, вы просто-напросто английский шпион.

– Вы ошибаетесь, – хладнокровно отпарировал Святополк-Мирский. – Я не интеллигент, более того: я всегда ненавидел таких интеллигентов, как вы. И мой путь к революции и к Ленину – это путь русского барина, но никак не интеллигента.

Ответ Мирского так понравился Мариетте Шагинян, что когда – летом 1934 года, уже после смерти Багрицкого – Мирского начали травить Юдин и Фадеев, она, сглуху не разобрав, что за Мирским стоит Горький, которого она терпеть не могла, вкупе с Федором Гладковым и Бруно Ясенским выступила на страницах «Литературной газеты» в его защиту.

При Горьком съесть Мирского не удалось. Юдин и Фадеев им подавились.

Горький настаивал на том, чтобы ему разрешили отхлестать за Мирского Юдина и Фадеева в докладе на съезде писателей. Горького уламывали. Отовсюду уже съехались на съезд делегаты и иноземные гости, а съезд, и так уже много раз откладывавшийся, пришлось отложить еще на несколько дней. Наконец с Горьким заключили условие, что он ничего об инциденте с Мирским на съезде не скажет, но зато Пашка Юдин, игравший большую роль в оргкомитете Союза писателей, близкого участия в делах Союза принимать не будет.

Горький, однако, не угомонился. 24 января 35-го года в третьей газетной статье из цикла «Литературные забавы» он напомнил о Святополк-Мирском:

«Товарищи, в нашей среде очень много пошлого и глупого, – все это нужно вытравить из нашей среды! Был, например, такой случай. Д. Мирский, отлично грамотный человек, умный критик, член английской компартии, совершенно правильно указал в печати, что “Последний из Удэге” не украшает советскую литературу. Суждение это общепризнанно, ничего обидного в нем не содержится, сам автор этой книги тоже знает, что она очень плоха. Но Д. Мирский разрешил себе появиться на свет от родителей-дворян, и этого было достаточно, чтобы на него закричали: как может он, виновный в неправильном рождении, критиковать книгу коммуниста?.. Событие смешное, но и печальное».

Александр Злодеев Мирскому это припомнил.

После смерти Горького Мирский осиротел. Влиятельного заступника у него уже не было. Он растерялся, заметался, хотел показать что он beaucoup plus royaliste que le roi m^eme [110] . Успев еще при Горьком наясить себе врагов резкостью критических суждений, чувствуя, что кольцо недоброжелательства смыкается вокруг него все теснее, – ему уже дали прозвище «князь Мерзкий», – он решил отыграться на русских классиках, на них показать свою «ррреволюционность».

110

Гораздо более ярый монархист, чем сам монарх (франц.).

В статье «Война и мир» («Литературный современник» № 11 за 1935 год) Мирский обозвал Достоевского «ренегатом и клеветником в грандиозном масштабе», отличавшимся «вдохновенной изобретательностью во лжи», построил концепцию, согласно которой почти вся русская литература XIX века только и думала о том, как бы услужить самодержавию: «Первый и единственный успех антинигилистического блока» (терминология – прямо из свежих советских газет) – «тургеневский Базаров, сыгравший огромную роль в подготовке колеблющейся части общественного мнения к разбойничеству над Чернышевским». (Какой дивный русский язык!) «Реакционные романы Писемского, Гончарова, Лескова… даже “Дым” и “Новь” были жалкими аркебузами против “мощной артиллерии” Чернышевского с его “Что делать?” и Щедрина». «Для продолжения борьбы нужны были другие средства, нужно было перевооружение на ходу. А старая гвардия дворянско-буржуазной литературы оказалась на это неспособной. Тут-то и выдвигаются Достоевский и Толстой». «Достоевский шел от демократии к реакции. Толстой – от крепостничества к крестьянству».

Выпады против опального Достоевского никого из ортодоксов не задевали. Но еще в 34-м году в пушкинском томе «Литературного наследства» появилась статья Мирского «Проблема Пушкина», в которой он употребляет такие выражения, как «лакейство» Пушкина, «пушкинский сервилизм». Вот уж с больной-то головы на здоровую… В творчестве Пушкина последних лет нельзя, видите ли, отделить «уже смердящего дворянина» от «великого поэта буржуазного освобождения». Даже в самый разгар вульгарного социологизма так о Пушкине никто говорить не смел, а тем более – в преддверии столетия со дня гибели поэта, когда уже достаточно резко означился поворот к нему «сфер». Года через два после опубликования «Проблемы Пушкина» Мирскому влетело за эту его оскорбительную по

форме, марксистскую по содержанию галиматью. На обсуждении статьи князец заявил, что он-то, мол, больше, чем кто-либо в СССР, любит Пушкина, но что это он писал в назидательных целях для советской молодежи. Тут уже со страниц «Правды» последовал окрик другого перебежчика – Заславского. Его сиятельство достукался: Пушкина был вынужден взять от него под защиту пес, которого «Правда» время от времени спускала с цепи. «Ваня… Иди, я тебя высеку за то, что ты вчера стекло разбил!»

А в 1937 году, когда ежовская коса косила писателей одного за другим, очень скоро добрались и до Мирского. Против него выступил все тот же Юдин, вспомнил его белогвардейское прошлое, вспомнил его «клеветническую», «вредительскую» статью о Фадееве, ему поддакнул сам Фадеев, и Мирский был схвачен. Говорят, на Лубянке его нещадно били. Вспомнил ли он, сидя в тюремной камере, рассуждение из своей статьи, что, дескать, лучшим качеством советского человека долго еще пребудет бдительность чекиста и красноармейца?.. Умер он в лагере от истощения. Один из писателей рассказывал в моем присутствии на заседании приемной комиссии Московского отделения ССП, что Мирский написал в лагере книгу по истории русской поэзии. Они оба попали в больницу. Он выжил, Мирский скончался. Умирая, Святополк-Мирский передал рукопись товарищу по несчастью. Рукопись пропала.

Багрицкий редко говорил о себе, о своих близких, даже о сыне. Я как-то ему рассказал о своей дружбе с матерью, о том, что мы переписываемся ежедневно. Багрицкий улыбнулся мягко и горестно.

– А у меня отец умер. Мать живет в Одессе.

– Она к вам часто приезжает?

– Нет. Она сюда не рвется, а я не проявляю настойчивости. Приезжать ей незачем. Общего у нас с ней ничего нет.

И лицо его потемнело.

…После смерти Эдуарда Георгиевича я стал рыться в журналах за прошлые годы (в «Красной ниве», «Прожекторе», «Молодой гвардии», «Октябре») в поисках не включенных им в сборники стихотворений – и в «Детстве» напал на такие строки:

Ведь недаром прокатилось детствоЗвонким обручем по мостовой…

На светлые эти строки тотчас легла тень от пришедших мне на память скупых и невеселых слов Багрицкого о его родителях. Образ «звонкого обруча» – так же как и образ «матушки» – это радужный вымысел. Несколько лет спустя после «Детства» Багрицкий вернулся к теме своего прошлого в стихотворении «Происхождение»:

Любовь?Но съеденные вшами косы;Ключица, выпирающая косо;Прыщи, обмазанный селедкой ротИ шеи лошадиный поворот.Родители?Но, в сумраке старея,Горбаты, узловаты и дики,В меня кидают ржавые евреиОбросшие щетиной кулаки.……………………………..Я покидаю старую кровать:– Уйти?Уйду.Тем лучше.Наплевать!

Когда читаешь «Происхождение», становится ясно, откуда у Багрицкого эта страсть к романтическому преображению мира. Чем грубее и беднее жизнь, тем упорнее желание творить из нее сладостную легенду!

В сборнике «Последняя ночь» Багрицкий выше всего ставил поэму с одноименным названием. Он считал, что из трех поэм эта, как он выражался, «самая перспективная». В чем он видел перспективность этой как раз самой бесперспективной из всех его лирических поэм, этой поэмы тупика, остается загадкой. Мне по молодости лет была доступнее «Смерть пионерки». Равным образом, по молодости лет я не прислушивался к антирелигиозному ее мотиву» Мне нравилось в ней, да нравится и сейчас, то, что не имеет непосредственного отношения к Вале и ее матери. Валя и ее мать – это «для пионеров и младших школьников». А меня подхватывало и увлекало песенное ее половодье. Мне легко дышалось грозовым воздухом ее романтики. От нее веяло прежним, моим любимым Багрицким.