Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Любимов Николай Михайлович

Животные в долгу у него не оставались. По свидетельству Качалова, хорошо рассказавшего о внезапно возникшей дружбе Есенина с Джимом, после гибели Есенина Джим затосковал, как видно почуяв ее, и в конце концов заболел психически.

Есенин не просто любуется растениями, он и к ним испытывает нежность старшего брата:

Там, где капустные грядкиКрасной водой поливает восход,Клеиеночек маленький маткеЗеленое вымя сосет.

Уж не для крестьянина ли праздник –

урожай? А для Есенина сбор урожая – это бойня:

Режет серп тяжелые колосья,Как под горло режут лебедей,……………………………………………Каждый сноп лежит, как желтый труп.На телегах, как на катафалках,Их везут в могильный склеп – овин.……………………………………………А потом их бережно, без злости,Головами стелют по землеИ цепами маленькие костиВыбивают из худых телес.Никому и в голову не встанет,Что солома – это тоже плоть…

Задолго до открытия ученых-биологов крестьянский паренек из села Константинова Рязанской губернии почувствовал, что растениям больно…

Мою мать спрашивали, не слишком ли рано подпускает она меня к «взрослым» книгам. Она на это отвечала:

– От хороших писателей вреда быть не может.

Ей возражали, что сейчас я самого главного в них не пойму, а потом мне будет скучно их перечитывать.

У матери был готов ответ и на это:

– Пусть сейчас он далеко не все поймет, но что-то же да заставит его призадуматься, что-то пробудит в нем «чувства добрые». При первом чтении его, конечно, захватит сюжет, а когда он станет перечитывать, ход событий уже не будет его отвлекать от мыслей, от чувств, от картин, от красоты слога, от красоты стиха…

Именно так, от чтения к чтению, я и сживался с книгами. Если книга задевала меня за живое, я перечитывал ее вновь и вновь и каждый раз отыскивал – и все еще отыскиваю – что-нибудь такое, мимо чего я прежде проходил безучастно и тем обеднял себя. Вот так я потом по многу раз возвращался к особенно поразившим меня творениям живописцев, ваятелей, зодчих, к особенно полюбившимся мне картинам природы и вглядывался в них, задерживаясь на подробностях.

Я сделал полудобровольный, полувынужденный скачок – от сказок прямо к русской классической прозе.

Так называемых «путешествий» и «приключений» в отцовской библиотеке, постепенно переходившей в мою собственность, не оказалось, а достать их было трудно: в библиотеках Жюль Верн, Майн Рид и другие писатели «для детей и юношества» были зачитаны влоск. Новых поступлений библиотеки не ожидали: страна пережила книжный голод, а потом этих авторов долго не переиздавали.

Но, сказать по совести, книги Жюль Верна – правда, в мои руки попадали не лучшие – оставляли меня до того равнодушным, что я, против своего обыкновения, не дочитывал их. Только «Всадник без головы» и Конан Дойль» которыми меня снабдили товарищи уже после моего знакомства о Ибсеном и Гауптманом, все-таки завладели моим воображением. А, скажем, Марк Твен или Джек Лондон мне не попались, и я вырос без них.

Да и

вообще, опять-таки полудобровольно, полувынужденно, я оказывал предпочтение русской литературе. Полудобровольно – оттого, что так уж я устроен. Полувынужденно – оттого что иностранных писателей не только «для детей и юношества», но и «для взрослых» в городе достать было труднее, чем русских. Круг моего чтения иностранных писателей был случаен и бессистемен: я читал преимущественно тех, кого прилагала «Нива», так как «Ниву» выписывали мои родители. Я долго не имел понятия о Шекспире, Диккенсе, а вот Ростана, Ибсена, Гауптмана, Гамсуна, Метерлинка читал и читал…

Мать подарила мне полное собрание сочинений Гоголя. Шести лет я впервые очутился на хуторе близ Диканьки, и теперь, когда я время от времени перечитываю «Вечера», они производят на меня точно такое же впечатление – точно такое же и по силе захвата, по характеру воздействия. Колдовство длится все время, пока я читаю «Страшную месть» или «Пропавшую грамоту». У меня ни на миг не закрадывается сомнение, что так оно и было на самом деле.

Миг еще – и нет волшебной сказки,И душа опять полна возможным.(А. Фет, «Фантазияр)

Сделав после «Вечеров» короткий перерыв, я прочел потом все художественные произведения Гоголя, и ни одна его строчка не показалась мне скучной. Даже не совсем понятные мне и теперь махинации Чичикова не отвратили меня от «Мертвых душ». Вот кого скучно мне было читать после Гоголя – это Бальзака. «Ведь о власти денег все сказано в короткой повести “Портрет”. “Портрет” – это “Человеческая комедия” на нескольких страницах, – думал я, уже будучи студентом. – А Достоевский восхищался Бальзаком только оттого, что ему не виден был… Достоевский».

И редко кто умел так меня насмешить, как Гоголь, и редко кто умел так перевернуть мою душу, как он: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» И редко кому удавалось с такой силой подхватить меня и далеко-далеко унести на волне поэзии в прозе: «…Кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход – и вон она понеслась, понеслась, понеслась…»

После прозы Гоголя – полная ей противоположность, оказавшаяся, однако, столь же мне близкой: проза Пушкина, такая быстрая во внезапной смелости своих поворотов, в неотвратимости своих водоворотов, никогда не мелеющая, изумляющая не яркостью убора, но складчатой крутизною песчаных своих берегов. И я, право, не знаю, что я больше любил и люблю: «Станционного смотрителя» или «Марью Шонинг», «Капитанскую дочку» или «Гости съезжались на дачу…», «Пиковую даму» или «На углу маленькой площади…».

В семь лет я прочел «Записки охотника» и долго бредил ими. Наиболее тщательно отструганную палку из табуна моих «лошадей» я назвал в честь чертопхановского «Малек-Аделем».

Так, «Записки охотника» на всю жизнь и остались одной из моих настольных книг.

Недавно в сотый раз перечитывал их, и в рассказе «Стучит!», который в детстве читал, замирая от страха, впервые увидел полумрак лунного света. Да ведь отсюда ровно один шаг до контрастной живописи позднего Бунина!