Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Так выгораживал – и выгородил – нескольких своих ни за что, ни про что приговоренных к смертной казни односельчан Василий Здонов. Выгораживал, сознавая, что ему могут и по шее накласть, а могут и к стенке поставить, чтобы не мешался и не путался под ногами.
Я беседовал с корекозевцами о событиях 18-го года в 30-м году, и все помнили, кому спас жизнь неказистый этот мужичонка, которому я с великим почтением пожимал шершавую, в заусенцах, ссадинах и мозолях» руку. Мне случалось отведывать у него в избе хлеба-соли, и сейчас я вспоминаю об этом с такой гордостью, какой не испытывал
Обезображенные тела убиенных выловили. Хоронили их в Перемышле с музыкой. Как почти все трагические события того времени, трагическое сочеталось в них с комическим. На кладбище, когда уже в братскую могилу опустили гробы, выступил с речью Демин. Начал он с того, что нынешний траурный «картёж» показывает, как единодушны перемышляне в своем сочувствии к жертвам контрреволюции, а затем, пытаясь выяснить причины кровопролитного бунта, патетическим жестом указал на разверстую могилу.
– Вот где, товарищи, собака-то зарыта! – воскликнул он.
Карательная экспедиция закончила свою работу.
Как-то ранним вечером мы с матерью услышали громкий хор мужских голосов. Мать растворила окно. Мимо нас по той самой улице, где совсем недавно шли бунтари, бодро шагали люди в шинелях, фуражках и сапогах. Шли и пели.
Лучше других я разглядел единственного среди них матроса в бескозырке с ленточками. Глаза у него были воспаленные, сумасшедшие, а оттого, что он насилял голос, рот у него кривился, как у паралитика.
В песне я различил только вот это:
…ни Бог, ни царь и ни герой…Так, из уст карательной экспедиции, я в первый раз в жизни услышал «Интернационал».
3
Трубит, трубит погибельный рог!
Обыватели повторяли с горькой усмешкой язвительный куплетец, кем-то переделанный из стишков купринского «Прапорщика армейского», когда большевички от «великого» ленинского ума прихлопнули частную торговлю:
Нет ни сахару, ни чаю,Нет ни хлеба, ни вина.Вот теперь я понимаю,Что свобода нам дана.На 18-й год нам с матерью хватило продуктов благодаря запасливости покойной моей няни. Как птицы задолго предчувствуют бурю, так Екатерина Дормидонтовна предчувствовала голодуху. Предчувствовала и все припасала то того, то другого.
– Надоть, матушка, надоть, – говорила она на возражения моей матери.
К концу 18-го года запасы истощились. Пришло письмо от Гынги. Она звала меня на всю зиму к себе – у них, мол, сытней и теплей. Мать вынуждена была согласиться на долгую разлуку со мной.
Первый же «скачок из царства необходимости в царство свободы» ознаменовался для жителей бывшей Российской Империи, между прочим, тем, что их опутали цепями всяческих «документов». Надо было брать разрешение в исполкоме даже на переезд в пределах одной губернии.
У самой Калуги
– Кого везешь? – обратился он к вознице.
– Барыню, – по привычке ответил возница.
– Куда?
– В Малоярославецкий уезд.
– А разрешение есть?
Мать достала кипу разрешений и удостоверений, и нас пропустили.
…Вернувшись весной 19-го года в Перемышль, я сразу заметил, что почти все улицы переименованы. Наша Калужская улица стала улицей Ленина, появилась Троцкая улица, о чем оповещали надписи на угловых домах, и даже Витолинская! Культ личности уже народился.
В одном из магазинов продавались брошюры Ленина и Троцкого, их портреты, портреты Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Я попросил тетю Соню купить мне портреты всех «главных комиссаров». Я получил от нее в подарок большую фотографию. На ней, в самом центре, четырехугольник с портретом Ленина, а вокруг – медальончики с портретами Троцкого, Свердлова, Бухарина, Рыкова, Радека, Покровского, Зиновьева, Каменева, Луначарского, Крыленко, Коллонтай.
Учреждений в Перемышле развелось не намного меньше, нежели он насчитывал частных домов. Размножились отделы, подотделы. Возник даже «муниципальный» отдел. Была создана Чеквылап – Чрезвычайная комиссия по выработке лаптей для красноармейцев. Всюду требовались работники. В финансовом отделе служил настоятель собора о. Владимир Будилин. За одной перемышлянкой, по семейным обстоятельствам оставившей службу, на другое утро пришел милиционер и повел в учреждение.
Все новые и новые словосочетания подхватывал я на лету, далеко не всегда постигая их смысл.
– Пора спать, – говорит мне мама.
– Сейчас, сейчас! Я только закончу доклад «по текущему моменту»…
Проходит дня два. Я бью в игрушечный барабан, дую в воображаемые духовые инструменты, пытаясь сыграть «Вы жертвою пали…», произношу трогательную речь.
– Что это у тебя происходит? – любопытствует тетя Соня.
– Похороны гражданским браком.
Оркестр я по разным поводам изображал часто, так как стал часто слышать духовую музыку. Под музыку мимо нас провожали на фронт мобилизованных в Красную Армию. Потом начали под музыку провожать на фронт выловленных дезертиров. Крестьяне, навоевавшись с германцем, только было принялись поправлять расстроенное хозяйство – не тут-то было! Пожалуйте на войну гражданскую: бить Колчака, бить Деникина. Иные мобилизованные, выкинув лозунг: «Да здравствует зеленая крепость!», отсиживались в дебрях. Их ловили и под звуки:
Смело, товарищи, в ногу!Духом окрепнем в борьбе, —отправляли в распоряжение Калужского военного комиссариата. После того как Владимир Николаевич Панов и моя мать укрыли Васильева, он и Рещиков стали относиться к интеллигенции с полным уважением и доверием. Они задавали в Перемышле тон. Но их обоих перевели в Калугу, а те, что пришли им на смену, поглядывали на интеллигенцию с плохо скрытой враждебностью. Один из комиссаров в разговоре с учительницей музыки высказался откровенно: