Невенчанная губерния

Калиничев Станислав Сергеевич

О пленных, кажется, забыли. Угнетала неизвестность. Раненый ещё что-то бормотал в полубреду, с его губ стекала розовая слюна. Сергей чувствовал в груди, в том месте, где должно быть сердце, — кусок холодного, покрытого иголками изморози железа. Аж спину ломило!

Послышались хлопки винтовочных выстрелов, потом чаще. И — как будто открыли погрузочный люк — посыпалось, загрохотало. Бой шёл недалёко, где-то под Вторым номером. Забегали по двору казаки. Одни подъезжали, другие уезжали, слышались отрывистые команды, злой мат…

В сердцах узников затеплилась надежда. Казалось, сделаешь неосторожное

движение — и этот едва различимый огонёк умрёт. Сидели молча, прислушивались к звукам боя, к происходящему во дворе, боясь шуметь.

Но постепенно выстрелы стали доноситься всё реже и стихли совсем.

А на допрос не вызывали… Сменился часовой. Этого куда-то позвали. Стонал Шурка. Сергей ещё раз перемотал все тряпки на его ранах. После перевязки он вроде успокоился.

И тут послышался шум, топот десятков копыт, во двор въехали верховые, фыркали кони, кто-то командирским голосом костерил какого-то Курёнкова (или Бурёнкова?) за нерасторопность.

— Распустили своих байбаков, ползают как вши беременные!

Говорили и другое, похлеще. Можно было понять, что бой для них закончился не лучшим образом. Казаки спешивались, охаживали коней, кто-то побежал в помещение… И тут будто ветер прошёлся над заброшенной шахтой. Всё смолкло. Припав к щели в заколоченном окошке, Сергей увидал, как мимо проехала большая свита. Послышалось звонкое, переполошенное: «Смирна-а! Ваше высокоблагородие…»

Не всё удавалось расслышать. До ламповой долетали недовольные выкрики приехавшего, который корил кого-то, кричал: «Позицию заняли… Печку затопили!» Пошумев, отдав какие-то команды, он поехал, но возле ламповой остановился.

— А тут что?

— Рядовой Сирота, ваше высокоблагородие! Стерегу пленных!.

— Каких пленных? Что за чушь?

— В сегодняшнем бою взяты. Хотели доложить, допросить…

Из ламповой нельзя было рассмотреть, кто теперь вступил в объяснения с подъехавшим начальником. Тот не стал слушать дальше.

— О чём спрашивать у них? Куда гайки крутить или сколько тут этого дерьма под землёй? Распорядитесь!..

И уехал. Вскоре пришли несколько казаков во главе с вахмистром и приказали задержанным выйти. Сергей опустился на колени, склонился над братом. Вид у него был самый растерянный: хотел что-то сказать? Проститься? Посмотреть в родное лицо? Но Шурка даже глаза не открыл, обронил голову на сторону.

— Ну, что вы тут? Живо! — В ламповую вошёл старший. Отбросил Сергея прочь, озадаченно посмотрел на умирающего. Потом носком сапога ковырнул его в подбородок, и повернул лицо в другую сторону. Зло заматерился, не зная, как теперь быть.

— Ты что же делаешь, живодёр! — закричал Серёжка.

Двое казаков сграбастали его и посадили на снег. Вахмистр ещё раз ковырнул лежащего носком сапога под плечо (перевернуть хотел, что ли?), при этом борт шинели сполз и под ним сверкнула солдатская награда.

— Гм… Да этот уже готов, мать его сто богов!

Вышел из ламповой и направился к террикону. Вслед за ним казаки повели арестованных. Подошли к старому затопленному стволу. Тут торчали остатки свай от спиленного деревянного копра. Заборчик, который был поставлен вокруг (чтобы заблудившийся пьяный или коза не свалились), кто-то успел разобрать. («Это его

казак рубил шашкой на дрова», вспомнил Сергей). Обойдя заброшенный ствол, вахмистр остановился между ним и терриконом.

— Вот тут… Отойдите туда, ближе к яме.

Сергей сразу, как только они направились в эту сторону, понял, что их ведут расстреливать. Всё естество противилось этому, разум отказывался воспринимать, что всему конец. «Нельзя нам двоим помирать…» — стонал в ушах голос брата. Однако ноги послушно шли, повинуясь командам старшего казака. Так же послушно попятился он ближе к отвесной пропасти наполовину залитого водой ствола. А что будешь делать? Куда побежишь? Казаки стреляют — не мажут.

Старший поставил стрелков в ряд, посмотрел, что-то соображая, потом предостерегающе поднял руку, вроде бы предупреждал: ещё, мол, немного. Подошёл поближе к арестованным и, показав на Сергея пальцем, скомандовал:

— Снимай сапоги.

Хорошие были сапоги, сухие, в Макеевке из-под полы купил. На нём уже не было пальто — осталось под Шуркой. Теперь, стоя на снегу, нагнулся, чтобы ещё и разуться. А между ним и стрелками стоял этот старший… И такая тоска взяла, так затянуло, что… прорвало.

Из согнутого положения парня словно выстрелило. Вроде бы кто дал пинком под зад. Рванулся к стволу, сиганул на верхнее замшелое бревно-распорку, но не удержался на нём и, валясь набок, хватаясь за осклизлую округлость, сорвался, полетел вниз.

Его оглушило, обожгло, судорога перехватила горло. Бессознательно, почти конвульсивно, дёргал руками, как в речном омуте, и чувствовал — вот оборвётся что-то в груди. В этих действиях не было ничего от воли, от желания — только первозданный животный инстинкт. Больно ударило в плечо, оттолкнулся от чего-то твёрдого, и голова оказалась вдруг над водой. Рядом, чуть притопленная, проходила поперечная распорка.

…Стенки ствола укреплялись обычно тёсаным камнем или дубовыми брёвнами, уложенными на манер сруба. Чтобы давление недр не сжимало их с боков, через определённые промежутки по всему стволу ставились поперечные распорки — расстрелы. Два в одном направлении, а следующие — чуть выше над ними — в другом и т. д. Если смотреть сверху, получалась клетка, вписанная в ствол. По центру в ней ходила клеть или бадья, а за расстрелами, под стенками, тянулись паропроводы, трубы водоотлива, устраивались аварийные лестницы.

Сергей поднырнул под распорку и отгрёб к стенке, вцепился пальцами в холодные камни. Наверху, там, где виднелся кусочек тусклого неба, прогремели выстрелы. Пули впивались в брёвна, шлёпались в воду. Он прижался к стенке. Сухие и ладные сапоги стали вдруг мокрыми, пудовыми гирями тянули вниз. Отсюда до верху было сажён десять-пятнадцать. Сверху смотреть — как в пропасть, снизу — как в небо.

Вонзаясь пальцами в щели меж камнями, стал продвигаться вдоль стенки, ища вход в насосную камеру. Он лазал в неё, когда снимал трубы, вытаскивал паровые насосы. Но уже и тогда, два года назад, здесь не все лестницы были целы. Слесари работали из зависшей бадьи, обвязываясь при этом верёвками. Теперь ни бадьи, ни копра. Он понимал, что если не выберется сейчас из этой густой и холодной, как свинец, воды, то позавидует оставшимся наверху товарищам…