Невенчанная губерния

Калиничев Станислав Сергеевич

В полутьме различил обломок лестницы, хлипкую площадку, втиснутую между стеной и распоркой. Взобрался на неё. Дальше узкое пространство было забито остатками обрушенных лестниц. За ними чернел провал — та самая, в человеческий рост, ниша, в которой когда-то стояли насосы фирмы «Камерон». Цепляясь за всё, что оказывалось рядом, — щелястую кладку из дикого камня, качающиеся в воде концы лестничных прогонов, — ужом вполз в насосную камеру, словно в надёжный… склеп.

Только теперь подумал о том, что может сейчас происходить на земле, высоко над ним. Приплясывая от холода — собственно, это был уже не холод, потому что не чувствовал ледяного жжения, вообще ничего не чувствовал, только тело

само по себе содрогалось, — выглянул, тряся подбородком, из ниши, посмотрел вверх. Из клочка серого неба выклубилось чёрное пятно, метнулось, вырастая в размерах, глухо ударилось об одну из верхних распорок ствола и камнем упало вниз. У ног Сергея, совсем недалеко от него, врезалось в свинцовую воду тело одного из шахтёров. Тяжко поднялись на дыбы языки свинцовой воды, подбросив мусор, пару досок, плавающих на верху. Не успела вода сомкнуться и выпустить пузыри, как сверху обрушился ещё один чёрный ком.

…Мы так и не узнаем, на что способны, если не выпадет случай. Ему показалось, что это он сам два раза умер. А чем ещё испугаешь умершего? Напрягшись, как при непосильной работе, он сбросил одежду, стащил даже исподнее, выкрутил, приплясывая, отжал, сколько мог, и снова стал напяливать на себя. Только сапоги, почти новые, купленные у какого-то армейского вора, пришлось оставить в насосной камере. Укутал ноги портянками, оторвал зубами от них пару тесёмок и повязал выше щиколок.

Клочок неба вверху, и без того серый, ещё больше померк, напитался чернильной влагой. Казалось, ещё немного — и уходящая вверх горловина ствола окажется закупоренной лоскутом чёрного неба. Надо было покинуть нишу насосной, чтобы не остаться в ней навсегда.

Выбравшись на площадку, что когда-то находилась между двумя крутыми, почти вертикальными лестничными трапами, он, где угадывая по сгусткам тьмы, где наощупь, стал искать опору и карабкаться вверх по остаткам разрушенных лестниц, по забитым в стену штырям, на которых крепились трубы. Между расстрелами оставались ещё вертикальные направляющие, вдоль которых некогда ходила клеть. Его движения были медленны и осторожны, долго ощупывал очередную опору, проверял на прочность, потом как улитка стягивался, закреплялся на какое-то время, совал замёрзшие, почти бесчувственные пальцы в рот… Так продолжалось неимоверно долго. Не удивился бы, увидев над головою рассвет. На его счастье, несколько пролётов аварийной лестницы оказались вполне пригодными. Но всё равно поднимался по ним не быстро, отыскивая руками то кронштейн в стене, то держась за прочную направляющую… Дважды под ним ломались прогнившие ступени, сорвался обломок перил, но он не позволял себе доверяться лишь одной точке опоры…

Самым отчаянным оказался последний участок, когда выбрался на верхнее бревно, то самое, на которое спрыгнул, рванувшись от казака. Лицом уже ощущал дыхание пахнущего снегом ветра. Отсюда и до земной тверди не было ни направляющих, ни остатков лестницы. Лишь над тем местом, где бревно уходило в стенку, нащупал чуть в стороне забитый меж камнями костыль, а ещё выше над ним — пролом в кладке. Просто несколько верхних венцов кладки осыпались… Когда почувствовал животом землю, его охватил страх. Теперь не весь он, а только ноги висели над пропастью, но именно поэтому боялся пошевелиться.

Полежав так и собравшись с духом, по вершку, по два стал выползать.

Очутившись на снегу, выглянул из-за остатков огорожи. Возле здания конторы стояли несколько лошадей, доносились возбуждённые голоса. «Что-то они затевают…» — механически отметил про себя. На четвереньках, упираясь бесчувственными руками в снег, пополз к террикону.

Но вскоре не выдержал, поднялся и, доверившись сумеркам, попробовал бежать. Его бросало из стороны

в сторону. Пробежав, а вернее сказать — напрыгав таким образом сотню-другую метров, наловчился попадать в такт, когда его «вело». Потом почувствовал боль в ступнях, портянки остались только на щиколках.

Дёргался он отчаянно, хотя бежал не очень быстро. И лишь когда террикон Третьего номера и скрытые за ним строения остались далеко позади, с удивлением понял (будто ему кто-то иной сообщил это), что бежит он не домой в Назаровку, а на Листовскую, к Анне… Представил себе, какими словами должен будет рассказать ей всё, что произошло, — и сразу улетела боль, перестал чувствовать снег под босыми ногами, не осталось никаких ощущений извне, только смертельная тяжесть в груди. Захотелось сесть прямо в снег, и чтобы ничего не было. Ничего! И его тоже чтобы вдруг не стало. Он не играл в отчаяние. Утопал в нём, как в свинцовой воде ствола.

Но Шурка, вроде он был живой, наваливался всей тяжестью на плечо и заклинал: «Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно!»

И он бежал дальше, пока в тусклом мерцании лежалого снега не увидел домики Технического посёлка. Пошатываясь от тяжести чёрной вести, которую нёс, открыл калитку и пошёл по дорожке. Казалось, совсем недавно по ней пробегал подросток в драной шапке, потом давным-давно они с Шурупом, держа босые ноги на тёплом полу, пили чай с сахаром, а Анна шуровала в печи… Не выдержал, подкосились ноги, и он уселся на порожек под самые двери.

Только теперь понял, что такое настоящая боль, настоящий страх. Подумал, что если переживёт это, переможет, то не останется в его жизни ничего, достойного страха и суетного смятения. Хорошо, что не видел он себя в эти минуты, только чувствовал, как ползёт тёплое по щекам, да на губах появился вкус соли. С трудом, как будто в ней был зажат пудовый молот, поднял руку и кулаком постучал в дверь…

ЭПИЛОГ

У меня в комнате висит портрет деда Ивана Ивановича — сельского кузнеца. Портрету больше ста лет. Он сделан в 1905-м году, ещё до того, как заезжий барин, не одолев кузнеца с первого раза, дал ему подножку, завалил боком на межевой камень и отбил лёгкие. Тогда ещё был жив мой прадед Иван Власович, купеческий сын, отданный в солдаты, которому за участие в обороне Севастополя на семь лет скостили срок службы.

Да и другие герои романа во многом списаны с некогда живших людей. Так у Романа Саврасова был конкретный прототип — Иван Доскин, бывший коногон, который впоследствии стал первым советским управляющим треста «Макеевуголь». Дотошные краеведы могут это проверить. С конкретного типа взяты характер и судьба Клевецкого. А Штрахову, своему двоюродному дядьке, я даже не стал менять фамилию. Правда, имя и отчество изменил — а вдруг где-то объявятся его потомки и что-то им не понравится в моём описании…

А вообще-то Степан Савельевич был мужик более жёсткий, куда более способный на крайности, чем я позволил себе показать в романе. Когда умирал, а это было уже при Советской власти, в тридцатые годы, он подозвал к себе жену и попросил наклониться к нему поближе. И когда она это сделала — вцепился ей в шею, чтобы задушить и забрать с собою в могилу. Но… сил не хватило.

Его старшая дочка Соня и в советские годы работала учительницей почти до конца жизни, а вот Худякову, её мужу, не повезло. В 1928-м году он, как тогда говорили, «загремел» по Шахтинскому делу, отсидел года три, вернулся, но в 37-м его «замели» уже окончательно. Екатерина Васильевна — мать Шурки и Сергея, моя бабка, последние годы жизни провела в нашей семье. Она была жива ещё в пятидесятые годы прошлого века, когда я заканчивал университет…