Невенчанная губерния
Шрифт:
— Какое хамство! Я не допущу… Я… Я… Вон отсюда!
Клевецкий дёрнул на себя ящик стола и трясущейся рукой вытащил маленький, почти игрушечный браунинг в сафьяновом чехольчике с застёжкой. Но Штрахов брезгливо ударил его по руке, пистолет упал на пол. Ухватив бухгалтера своими лапами за мундирчик на груди, Штрахов рывком выхватил его из кресла, потом тряхнул и посадил верхом на стол.
— Да как ты смеешь! Пус-сти меня, не то кончишь на каторге.
— Убивать я тебя не буду, сопля ты напомаженная. Это никогда не поздно, — лишь на миг посмотрел в его глаза Штрахов. — Ты же знаешь, на шахте доброе не всегда получается, а чтобы кого-нибудь угробить — так
Тяжело сопя, Степан Савельевич отошёл в сторону, чтобы не сорваться и не пришибить нечаянно своего благородного «друга», и, как на торгу, изложил суть дела:
— Дочку свою, Нацу, я хочу выдать замуж за коногона с первой шахты Романа Саврасова. Сам понимаешь, негоже ей быть женой коногона. А потому ты пойдёшь к управляющему и попросишь для Романа рекомендательное письмо в школу десятников. Он способный… человеком станет.
Штрахов нагнулся, поднял с полу пистолетик, бросил его в открытый ящик стола.
— Уговор?
— Но это… возмутительно! — поправляя мундир, сказал Клевецкий. — В его голосе уже не было угрозы, но звучал он обиженно и даже слезливо.
— Что возмутительно? — спросил Штрахов, надвигаясь на бухгалтера. — Чай, она тебе не чужая… Удавил бы я тебя — да от такого удовольствия никакой пользы.
— Уговор… Уходите! — безуспешно пытаясь придать своему голосу властный тон, промолвил Клевецкий.
Он понимал, что Степан Савельевич на точке кипения и что не такой он человек, который отступит от своего решения.
Оставшись один, Леопольд Саввич привёл себя в порядок, но долго не мог успокоиться. Запер двери и полуприлёг в кресле, искренне жалея себя — раба страстей. Испытывал такие чувства, какие, должно быть, испытывает наёмный солдат после тяжкого боя. Много дней носил он в себе тошнотворное, отбирающее силы чувство страха. Но вот опасность миновала, кажется, можно вздохнуть с облегчением. Увы! Слабость как после обморока. Камень страха с души, а гора усталости — на плечи. И человек почти раздавлен ею.
Как же он пойдёт к Абызову просить за разбойную рожу Ромки Саврасова? Чем будет объяснять свою просьбу? С какой стати? Ведь и со своими личными просьбами не всегда решишься пойти. Строг и неприступен Василий Николаевич. С ним не разговоришься. «Слушаю. Излагайте суть». А как ты её изложишь?
Весь день был испорчен: не мог придумать, что сказать управляющему, как объяснить свою просьбу. Должно быть, с отчаяния в голову приходила такая дикая мысль: рассказать всё, как есть. Сам себя напугал… Трудность состояла ещё и в том, что Василия Николаевича, с его привычкой всё упрощать, обнажать до цинизма, многословием не убаюкаешь, не обманешь. Он посмотрит с усмешкой и проткнёт взглядом, как жука булавкой.
За один день Клевецкий извёлся, вечером не поехал в клуб, дурно спал. Да и спал ли вообще? На рассвете поднял тяжёлую голову от подушки, опустил ноги на пол и… и увидел готовое решение. Оно пришло в тот момент, когда в изнеможении перестал думать про Штрахова, про Саврасова, когда мысли завертелись вокруг самого Абызова. Вспомнил, с каким подъёмом любил говорить он о «социальных струнах», «политических мотивах»… В общем, если следовать его принципам и «излагать суть», «излагать тезисно», то на фоне выборов в Думу, в ходе «прорастания реформ сверху» надо показывать, что процветание промышленности благотворно и для хозяина, и для рабочего. Вот есть в Назаровке коногон — местный парень, можно сказать, выросший под кучей глея*. Очень способный шахтёр: наизусть знает все выработки, может спуститься по стволу Первой шахты и, пройдя больше десятка километров по лабиринтам
«Ой, клюнет Абызов! — обрадовался Леопольд Саввич. — Он такие штучки любит, клюнет за милую душу».
Клевецкому ни разу не пришло в голову побежать к Штрахову, чтобы просить руки Нацы. Получилась бы естественная точка, которая могла сделать эту историю пристойной и для всех сторон в какой-то мере приятной. Он мог бы не допустить безобразной сцены в кабинете с опереточным браунингом, унизительным тасканием «за грудки» и своей подлой трусостью. Достаточно было сказать: благослови, мол, отец, я её люблю… Ведь он её любил. Вернее — ещё любил. Ему не хватало какого-то времени, возможно, месяца, а возможно и больше, чтобы пройти весь путь до повторения пройденного.
Клевецкий побаивался Степана Савельевича. Он со всей убедительностью понял, что если этот мужик пойдёт «вразнос» — ни перед чем не остановится. Есть у него под рукой всякая рвань: котлочисты-подёнщики, рудничные забулдыги, сомнительные друзья на соседних рудниках… Поневоле задумаешься. Но когда нужный ход был найден и устройство коногона в школу десятников не вызывало больших сомнений, молодой бухгалтер подумал о Наце.
Одна из причин многих наших ошибок — неумение дорожить тем, что имеем. То, чего у нас нет, часто кажется заманчивей, дороже. Тоскливо стало на душе. Обидно. Получалось, что его грабит какой-то неумытый коногон, а он, Клевецкий, сушит мозги, придумывая, как бы помочь грабителю. Сам не заметил, как расстроился, разгулялось его воображение. Представил себе, что ночью «жерёбчик» Ромка может даже понравиться ей — и едва не взвыл от отчаяния.
Жил он в гостинице, занимал номер из двух меблированных комнат. И таким одиноким чувствовал себя в этом вечно временном жилище! Впервые подумал, что пора бы уже и жениться.
Холостяцкое положение Леопольда Саввича было его козырем: молодой (во всяком случае тридцать ещё не стукнуло), приятной внешности, находчивый и обходительный, он имел должность, которая открывала двери в приличные дома. Этот козырь хотелось использовать с наибольшей выгодой, потому что другой возможности подняться «в сферы» у него не было. А он мечтал о высоком полёте. Ну почему, скажем (так, в порядке вольного рассуждения), ему не стать бы зятем Авдакова или того же Рутченко? Через год-другой смотришь — член наблюдательного совета крупного банка, пайщик, а то и один из основателей прибыльной кампании. Не век же прозябать на шахте, соскребая с забойщиков где копейку, а где и полкопейки.
К слову сказать, в те непонятные, непостижимые годы, когда одни знали, что революция уже была, и надо спешить пожинать её плоды, а другие так же твёрдо знали, что революция ещё только должна быть, в те годы почти вся деловая Россия жила или только текущим днём, или целиком полагаясь на будущую удачу. Не было ничего стабильного, надёжного, особенно после убийства Столыпина. Распадались вековые законы, принимались новые, но тут же нарушались или переиначивались. Всё было непрочно и скоротечно. Редко кто из деловых людей полагался на упорный труд, образцовую организацию, постепенные улучшения. Больше возлагали надежды на случай: выгодный подряд, субсидию, возможность кого-то объегорить или «законно» украсть. Так что Леопольд Саввич, сберегавший свой козырь для наиболее удачного хода, был нисколько не хуже людей его круга.