Невенчанная губерния
Шрифт:
— Зачем же? — не принял его великодушия Пров. — Газеты «Южный край», «Невская звезда» или «Правда» — они выходят с разрешения властей. На них так написано.
— Не имеет значения. Есть приказ: больше, чем пять человек, не собираться.
— Так тут живут почти тридцать…
Иконников понял, что, продолжая спор, он ничего не выигрывает. Поэтому без злости пояснил:
— Я знаю, что эти газетки разрешённые… в Петербурге. Только Петербург — он, вроде, для всех, а Назаровка куплена Обществом каменноугольных копей. Люди, которые вложили свои деньги в общество, купили тут всё: и землю, и что под
На следующий день, пролезая по лаве с «тушёными» лампами, которые он заменил забойщикам на свежие, Серёжка задержался возле Прова. Лучковая пила в руке крепильщика размеренно сновала взад-вперёд, отделяя лишний вершок от крепёжной стойки. Струйка белых опилок, распушиваясь, падала светлым пятном на тёмную почву — так называют каменную основу, подстилающую угольный пласт.
— Ты чего разлёгся тут, — не оборачивая головы, спросил крепильщик. — С кровли капит — промокнешь. Катись на штрек.
— Дядь Пров, газетки новые получал?
— А что тебе?
— Ромка просил. Я его на коренном штреке давеча встретил. Ромку Саврасова, коногона, ну… который в казарму приходил. Он говорил, чтобы мы к нему домой наведались.
— С тобой, что ли?
— Не… ещё Шурку прихватим.
— Ну — разве что с Шуркой — солидная компания получается.
Роман Саврасов занимал квартиру в казённом бараке. Длинное, сложенное из дикого камня строение было разделено на несколько отсеков: Дверь и окошко, дверь и окошко… Ни крылечка, ни коридорчика не полагалось — дверь открывалась прямо на свет Божий. Жильцы уже сами мастерили заборчики, отгораживаясь друг от друга. В дело шли обрезки обаполов, куски железа, пряди изношенных в шахте канатов. Даже ржавую спинку от кровати можно было увидеть в таком заборе. Вдоль старого, уже обжитого барака теснились дворики. В них ещё строили сарайчики для угля, кое-где и кирпичную плиту, труба которой завершалась ржавым ведром без дна. Наиболее домовитые сколачивали сенцы.
Когда Пров с братьями Чепраками подошёл к семейным баракам, из Ромкиного двора уже доносились переборы ливенской гармошки. Сидя на вынесенной из комнаты лавке, он распевал свои частушки: В темноте, ох! — в темноте
Удовольствия не те…
Опускаюсь в темноту, Обнимаю, да не ту! Мне увидеть белый свет Никакой надежды нет. Темнота, ой темнота — Ведь не вижу ни черта!
— Что это он? — спросил Пров.
— Припевки на ходу сочиняет, — пояснил Шурка, — бывает, что очень складно получается. В Юзовке на базаре у него получку спёрли. Мужикам жалко его стало — угостили. А Ромка ка-ак запоёт: «Ой, ворона ты, Роман, проворонил свой карман!» — так все чуть не померли от смеху.
Увидав гостей, Роман открыл калитку и впустил их во двор, с Провом поздоровался за руку. Снял с плеча гармошку, поставил её на скамейку и крикнул в соседний двор:
— Гаврюшка, а ну, давай на одной ноге!
Гостей проводил в комнату. Они прошли через кухню, осторожно ступая по гладко подмазанному земляному полу. «Комната» начиналась за занавеской, по ту сторону плиты. Пров со смешком спросил:
— Что это мы — пацанам будем газеты читать?
Не спеши. Пока маманя
— А для чего? — хитро прищурясь, спросил Пров.
— Как это? — в свою очередь не понял Роман. — Их же и выпускают, чтобы подбивать к бунту
— Неправда! — Пров опасливо покачал головой. — Такие слова урядник говорит. Газеты, которые я вам приносил, прежде всего учат, кто у вас у всех общий противник.
— А мне бунт нужен, — не скрывая своего сожаления, сказал Роман.
— Почему это? — Пров удивлённо посмотрел на него.
— Потому что жисть у меня всё равно пропащая…
Между тем со двора донеслись голоса, и в квартиру вошли несколько шахтёров. Одного из них Пров уже видел. В комнате стало тесно, усаживались на кровати рядом с хозяином, внесли лавку из кухни.
— Ну, Пров, — начал Роман, — тут всё братва надёжная. Ты на меня не того… поговорить надо. Неясного много. Что же это получается — по всей России такое творится, а мы ничего не знаем, как щенки слепые…
— Да кое-что знаем, — возразили ему.
Из этой реплики Селиванов понял, что тут на шахте не только он присматривался к людям, но и к нему кое-кто присматривался тоже. Многие партии пытались заручиться поддержкой шахтёров и, наверняка, какие-то из них уже проводили в Назаровке свою работу. А на него эти люди вышли не сразу потому, что опасались напороться на провокатора. Что же — их опасения вполне понятны.
Пожимая своим перекошенным плечом, он пояснил, что уже давно «ради собственного интереса» занимается рабочим вопросом. (Партийные симпатии свои и присутствующих решил пока не выяснять). И вот, мол, заметил, что многие дела поворачиваются как семь лет назад. (Позволил себе намекнуть на девятьсот пятый год). Лица собравшихся посуровели. В подтверждение своих слов он прочитал несколько статеек. При этом, как заметил Серёжка, отлично обходился без очков.
Прочитав заметку о выборах уполномоченного по рабочей курии в Николаеве, сказал:
— Вот так надо действовать, чтобы в Государственной думе были настоящие депутаты от рабочих. А то у нас в Назаровке господин Абызов соберёт толпу перед конторой, подсадит в неё десяток крикунов — и проведёт своего холуя в уполномоченные.
— Не дадим!
— Ещё как дадите! Ведь между собой договориться не можете: русские с татарами, рязанские с орловскими…
— Ты нас с деревней не равняй, — отозвался Роман.
Селиванов аж передёрнулся от такого замечания. Стал выговаривать шахтёрам за то, что местные презирают сезонников.
— Сами того не ведая, на охранку работаете — зачем же сезонников от общего дела отталкивать! Читать газеты тоже надо с умом. Думаете, вот пишут про забастовку, про больничные кассы или выборы… для чего? Так? Новости? Не-ет, брат. В этих газетках каждая статейка для того, чтобы ты думал! Чтобы постигал, как надо бороться и какие бывают ошибки.
Мать Романа — сухопарая седая женщина с ещё чёрными, вразлёт, бровями — угощала их чаем, поднося его кому в щербатой чашке, кому в гранёном стакане. Голубоватый рафинад, наколотый мелкими кусочками, она подала на блюдечке.