Невеста

Вечная Ольга

Давид прикрывает глаза на мгновение.

— Мне жаль.

— Жаль?! — он взрывается. — Я себя винил все это время! Каждый гребаный сука день я просыпался с мыслью о сделке: почему не предотвратил смерть Графа, почему допустил твое участие! Прокручивал в голове разговоры! Мать твою, я не понимал, где просчитался, что тебя аж грохнули! Дети остались на моей совести. Я виновного искал! Хотя понимал, что сам виновен — не прикрыл, не позаботился. Полтора лярда как сквозь землю провалились! А ты, мать твою, на них рожу чинил и развлекался?!

Мы вообще, были с тобой знакомы, Давид Сергеевич Литвинов?!

Давид смотрит исподлобья. Ждет выстрела или малейшей ошибки, его руки предельно напряжены.

Никто не делает резких движений. Мы даже разговариваем медленнее, чем обычно.

Я делаю шаг к детской, и Савелий говорит:

— Стой на месте.

— Пусть она уйдет. Отпусти ее. Пожалуйста.

Савелий качает головой.

— Исса, ты мой самый лучший друг. Единственный. Пусть моя женщина и дети уйдут в безопасное место.

— Друг. Какое пустое слово в нашей большой семье, — усмехается. — Только пошевелись, Рада.

Давид произносит:

— Малышка, я люблю тебя безумно. Больше самой жизни. Это длится давно, и будет длиться, сколько я буду в себе. Закрой глаза.

Я слушаюсь, едва отдавая себе отчет, как горячие слезы бегут по щекам. Он продолжает резче:

— В соседней комнате два маленьких безвинных мальчика, твои крестники. Хочешь оставить им травму на всю жизнь? Сделать из них таких же ублюдков, как мы с тобой? Если стоит того по-твоему — валяй. Я без оружия. Предлагаю пойти в ванную. Либо убери гребаную пушку и поговорим.

Савелий секунду медлит. Потом делает движение, я распахиваю глаза и вижу, как ловко он заламывает Давиду руку. Пистолет по-прежнему прижат к виску, поэтому Дава не сопротивляется. Они заходят в ванную. Я закрываю рот рукой. Звук удара. Перепалка.

Савелий ругается отборным матом, какого я от него в жизни не слышала. Через мгновение дверь распахивается.

Святоша выходит первым. Лицо горит, на лбу — испарина, движения — точные, почти машинальные. Он вытаскивает обойму и с глухим щелчком кладёт её на стол. За ней — сам пистолет. Усаживается в кресло и закрывает ладонями лицо.

Я делаю рывок, но Давид уже тоже выходит. Он будто не замечает сильную ссадину на лбу. Кровь стекает по виску, капает на пол.

Кидаюсь ему на шею, крепко обнимаю. Он приподнимает меня, прижимает к себе до хруста косточек.

Следующие две минуты Савелий так и не шевелится. Давид, уже в джинсах и футболке, садится напротив, чуть склонив голову. Я — рядом, обрабатываю рану ватным диском — запах перекиси моментально заполняет пространство. Дава морщится, но не отводит взгляда от Савелия. На столе между ними — разобранное оружие.

Как бы Савелий ни ненавидел друга, не смог выстрелить. Припечатал прикладом. И сейчас выглядит так, будто ему совершенно плевать на ответочку. Шок прошел, он раздавлен.

— Рана небольшая, но глубокая. Может быть, придется зашить, — произношу осторожно.

— Спасибо, Савелий, — выдыхает Давид,

подрагивая уголком губ. — Ты себе, блядь, представляешь, как сложно избавляться от шрамов?

Савелий медленно потирает лицо, откидывается на спинку кресла. Его взгляд из-под ресниц привычно спокоен, шок уступил место принятию. Если у других людей, например, у меня, на такое уходят дни, а то и недели, Святоша справился за несколько минут. Успел перестроиться на новую реальность. Сделал, одному лишь Богу известные, выводы.

Стучат в дверь, и я встречаю доставку еды. Ставлю тарелки на стол.

— Как ты понял? — спрашивает Давид.

— Хочешь узнать, где прокололся?

— Если можно.

— Интервью с Венерой. Она сказала, что тебя дети боялись.

— Проглядели этот момент. Впрочем, ладно, плевать.

— У нее есть твои фотографии со шрамом?

— Нет.

— Видеозаписи? Уверен? Она может выложить их в сеть, и легенда поплывет.

— Я полностью уверен, что ничего нет.

— Она могла сделать, пока ты спал, например.

— Я при ней не спал, — повышает голос Давид. — Компромата нет.

Савелий хмурится.

— По улицам ходил всегда в маске.

— Ладно. Отец, получается, тебе родной? Сходство поражает.

Давид кивает.

— А мать? Как мать восприняла? Я не понял этот момент. Она что, согласилась заменить родного сына на тебя? Из-за денег? — Морщится: — Серьезно?

— Она не узнала, прикинь.

— Жесть.

— Они с сыном, оказывается, не общались до этого несколько лет. А когда он якобы попал в аварию, она испугалась и прискакала. Я тогда был после разборок с Филатом. Вполне похож на человека после ДТП. — Дава усмехается. — Она посмотрела на мой шрам, на меня самого и заявила, что лучше бы я помер. Два рождения, две матери, а итог одинаковый. Так может, дело не в них?

Савелий снова морщится, но не поддерживает шутку. Этот юмор вне границ его понимания. Дава продолжает:

— Больше мы не виделись до прошлого лета. Теперь она мной гордится, и по-прежнему не узнает. Но отношения у нас прохладные.

— Пиздец, — повторяет Савелий снова. Разглядывает Давида, качает головой. И снова повторяет это слово вполголоса.

— Никто не должен знать, — говорит Давид. — Ни один человек.

— Тебе не надо было появляться.

Я так крепко обнимаю Давида за шею, что он чуть напрягается, дабы не быть задушенным. Целую его в щеку, висок много-много раз.

— Мне бы покурить, — Савелий поднимается. — Здесь есть балкон?

— Исса, — окликает Давид с мнимым добродушием, — никто не должен знать. Убью же.

Савелий смеряет его взглядом, достает из кармана пальто пачку сигарет и зажигалку. Давид продолжает:

— Но мне этого не хочется. Пожалуйста, не провоцируй.

— Надо было не появляться совсем, — повторяет он, кивая на меня. — Не смог?

— Она не выдаст.

— А если выдаст?

— Значит, попытка будет того будет стоить.