Невидимые знаки
Шрифт:
— Ну... — Я развела руками. — Что ты собираешься с этим делать? Теперь это соревнование?
Его карие глаза загорелись.
— Да, черт возьми, это соревнование.
Я рассмеялась.
— А цветы — это утешение для проигравшего?
— Нет. — Подойдя к пустому куску фюзеляжа, который мы использовали для замачивания льна, стирки белья и сбора листьев, он выбросил свои увядшие цветы и сел. — Я собираюсь нарисовать ей что-нибудь.
— Нарисовать? — я взорвалась любопытством. — Как?
— Вот этим. —
Мое сердце разрывалось от радости за такого удивительного подростка.
— Ты хочешь нарисовать Коко фреску.
— Ага.
— И ты собираешься сделать свои собственные краски, кисти и все остальное.
— Ага.
Я не могла удержаться. Я бросилась к нему и поцеловала его лицо в порыве нежности.
— Я люблю тебя, Ко.
Он прочистил горло.
— Как скажешь.
Сдерживая улыбку, я оставила его.
Ностальгия, которой я страдала, исчезала с каждым воспоминанием, которое мы делили здесь. Я больше не тосковала по бурному городскому обществу. Я больше не воспринимала как должное то, что мы имели.
Жизнь поглотила нас и дала нам гораздо больше.
С бурлящей радостью и шипящим довольством в душе я пошла купаться с двумя дочерьми и оставила сына творить шедевр.
…
Ничего не вышло.
Лепестки цветов, когда их раздавили, превратились в несчастную охру и сизую сиену. Несмотря на все попытки Коннора добавить дождевой воды и размазать это месиво в какое-то подобие рисунка, он не получил тех ярких красок, на которые рассчитывал.
Правда, это немного изменило декоративные тени на кроватке, но его разочарование разбило мне сердце.
Гэллоуэй безжалостно дразнил его, но как только он закончил издеваться, они исчезли на другой стороне острова так надолго, что я начала беспокоиться.
Они вернулись поздно вечером, и Коннор с гордостью держал в руках куклу, сплетенную изо льна, с вьющимися волосами. Она не была плюшевой, не была красивой (если только он не пытался создать образ вуду), но она была абсолютно бесценной.
А когда он отдал ее Коко, ее беззубая улыбка была самой большой в ее жизни.
…
АВГУСТ
На прошлой неделе мы нашли грядку гуавы.
Они были терпкие, сочные и очень дефицитные.
Они также были последним лакомством, которое мы могли получить на некоторое время.
Потому что жизнь была слишком добра к нам.
Или, по крайней мере, так решила безликая судьба.
Мы прожили на нашем клочке грязи два года. Мы пережили душевную скуку, изнурительную депрессию, всепоглощающее
И все это мы продолжали двигаться вперед, решив не просто выжить, а остаться в живых.
Однако вместо того, чтобы быть вознагражденными за наше упорство и неизменную веру в то, что мы должны стараться, надеяться, расти, мы были наказаны слишком жестоко.
Все, что нас не убивает, делает нас сильнее.
После случившегося наш ежедневный девиз стал просто насмешкой.
С момента рождения Коко мы жили в подвешенном состоянии радости.
Мы плавали.
Мы ели.
Мы смеялись.
Мы мечтали.
И каждое жизненное достижение — подарок Коннора для Коко, трехъярусный песочный замок Пиппы, многочисленные творения Гэллоуэя — было тщательно записано в нашем видеодневнике.
Мы хранили воспоминание за воспоминанием.
Мы жаждали вспомнить наше настоящее и одновременно пытались забыть прошлое.
Кокос была нашим будущим, и она родилась в диких землях ФиГэл. Мы смирились с тем, что если нас не нашли через два года, то шансы на то, что нас когда-нибудь заметят, были невелики.
Это дало нам свободу в некотором смысле, чтобы отпустить. Наконец-то оплакать. Оплакивать жизнь, которую мы больше никогда не увидим.
Кокос преуспевала.
Я понятия не имела, был ли темп ее развития нормальным, но она развивала личность и выражала свое мнение, была бойкой и упрямой.
К шести месяцам она уже научилась переворачиваться и садиться лицом в песок. Она постоянно хватала мою еду, если я ела с ней на коленях, и могла сидеть без поддержки на своем маленьком детском коврике.
Ее воркование и лепет достигли оперного уровня, и она вела целые беседы с Пиппой и Коннором, когда они отвезли ее на другую сторону острова, чтобы мы с Гэллоуэем могли наконец-то побыть один на один.
После стольких месяцев восстановления (наверное, больше, чем, если бы я лежала в больнице) я наконец-то захотела секса.
Для Гэла это была целая вечность. Я знала, потому что он сказал мне об этом в первую ночь, когда мы возобновили наши сексуальные отношения. Он продержался недолго и едва доставил мне удовольствие несколькими толчками, прежде чем вырваться и пролиться на песок.
Я дразнила его, говоря, что его либидо не соответствует его возрасту. Он был таким же возбужденным и похотливым, как пятнадцатилетний подросток. Но втайне я была потрясена тем, что даже сейчас, когда мое тело изменилось, и серебристые растяжки украсили худые бедра, а грудь уже не такая пышная, он все еще хочет меня.
Это делало мой мир полным.
Совершенно.
Полностью.
Полным.
И это делало катастрофу еще более тяжелой.
Мы проснулись от дыма.
Одуряющая клаустрофобия сгорания заживо.