Невидимые знаки
Шрифт:
Губы Гэллоуэя все еще терзали мою кожу, даже несмотря на то, что уже прошли минуты с того момента, как он поцеловал мою шею, мою ключицу... мое ухо.
Я испытывала голод.
К пище и к нему.
Я была растеряна.
От нужды в помощи и уединения.
Я испытывала боль
Как от желания спасения, так и от страсти.
Две противоположности.
Оба не уступают в силе друг другу.
«Нет, я бросаю тебе вызов, что заставлю тебя влюбиться в меня».
Голос Гэллоуэя звучал вновь и вновь в моей голове, врезаясь
Кто вообще поступает подобным образом? Кто добровольно позволяет сексуальному желанию заполнить его разум, когда они претерпели катастрофу без возможности на спасение?
Вероятно, я.
Я стала кем-то, кто определенно мне не нравился. Кем-то, кто позволял своим потребностям брать вверх над здравым смыслом.
Мой живот заурчал, отвлекая меня своим урчащими звуками.
По крайней мере, у меня была еще одна потребность. Более важная в нашем нынешнем состоянии.
Голод.
Я не могла прекратить смотреть на сумку, полную вкусных моллюсков. Мое тело требовало, чтобы я в эту же секунду опустилась на колени, открыла раковину и высосала сырое водянистое мясо.
Но, несмотря на то, как эта потребность давила на меня, вторая никогда не отступала.
Сексуальная.
Это сильное желание, которому здесь не было места. Я должна была сосредоточиться на том, чтобы выжить. Как мое тело было способно тратить энергию на такие глупые вещи? Зачем сердце истязало само себя каждый раз, когда Гэллоуэй смотрел на меня? Это произошло из-за того, что я оказалась перед сумкой, полной еды для обеда или же из-за мужчины, который пообещал мне, что я влюблюсь в него? Могла ли я желать его больше, чем пищу?
Он заставил меня пылать.
В его взгляде таилось обещание спасения, свободы и безопасности, вознося меня на пьедестал, который я не имела права занимать.
Он смотрел на меня таким образом, как будто он был недостоин.
Я задрожала, когда мои мысли стремительно закрутились. Кем он был? Какая история стоит за ним? Почему он мне напоминал упавшее семя: закрытое и недоступное снаружи, но готовое преобразоваться в прекраснейшее дубовое дерево?
Прекрати это, Эстель. Это не тексты для твоего блокнота. Это не песня. Это реальная жизнь. Будь внимательна и переживешь это.
Гэллоуэй отошел с печальной улыбкой, играющей на его губах. Печальной? Почему он был печальным? Он только что признал, что собирается сделать все возможное, чтобы заставить меня влюбиться в него.
Здесь.
На этом острове.
Он говорил о нахождении любви посреди пальмовых деревьев и пустых пляжей.
Так почему же хмурое выражение никогда не покидало его лба? Почему же тьма не покидала его глаз?
Прекрати!
— Так как ты развела это потрясающее пламя? — произнес Гэллоуэй, похлопывая Коннора по спине, когда он прохромал мимо него. Его взгляд был сосредоточен на спасенных кусках фюзеляжа, идеи уже отражались на его
Коннор подмигнул ему, выглядя счастливым. Он и должен быть счастливым. У нас была вода, чтобы пить, еда, чтобы есть, и огонь, что готовить ее.
Это был тройной выигрыш, который предполагал радость.
— При помощи твоих очков, гик. — Он пригнулся, когда Гэллоуэй взъерошил его волосы.
— Как ты меня только что назвал?
— Гик! У нас не было зажигалки, поэтому в этом деле пригодились твои очки.
— Так мои очки были утешительным призом.
— А что было бы на первом месте? — спросил Коннор.
— Зажигалка. Но я не курильщик.
Я направилась вперед, останавливая Пиппу, когда она потянулась за устрицами. Ее глаза казались слишком большими для ее лица, отчаянно голодными.
Я цинично усмехнулась.
— Забавно, как привычка, которая могла тебя убить в будущем, могла бы спасти нас сегодня.
Гэллоуэй улыбнулся.
— В твоих словах есть смысл.
Мы обменялись еще одним пылким взглядом.
Он смотрел на меня, словно я была каким-то мифическим созданием, а не девушкой, которая совершенно не имела понятия, что же она делает. Все, чего я сумела добиться за недавнее время, было чистой удачей и упорством, а не умением.
Я обняла Пиппу, используя ее в качестве моего щита.
— Нам следует поесть.
— Да. Еда. — Пиппа вырвалась из моих рук, хватая две устрицы и ударяя одну о другую.
Я взглянула на нашу уменьшающуюся горку. Теперь, когда мы смогли разжечь огонь, нам нужно накормить их.
И себя тоже.
Я забрала устрицы из жадных пальчиков Пиппы.
— Ты не можешь есть их сырыми.
Пиппа попыталась забрать их обратно.
— Они мои. Я нашла их первой. — Ее разъяренный взгляд встретился с глазами Гэллоуэя. — Так ведь, правда, Гэл? Скажи ей. Я хочу их.
Моя голова резко повернулась, чтобы я могла пристально уставиться на Гэллоуэя.
— Гэл? — Мое сердце затрепетало. — Ты уже заработал прозвище?
Его губы растянулись в полуулыбке.
— Не жалуюсь. Кроме того, я первым дал ей прозвище.
Что-то теплое распространилось внутри моего живота, когда Гэллоуэй ухмыльнулся маленькой девочке.
— Хочешь, чтобы я сказал его или скажешь сама?
— Нет! — прокричала Пиппа со смесью удовольствия, что на нее обратили внимание и в притворном раздражении за то, что он поделился ее секретом. — Так можешь называть меня только ты. — Ее взгляд устремился к ее брату. — Ко только все испортит.
— Не испорчу. — Коннор покачал головой.
— Да.
Гэллоуэй хрипло пробормотал:
— Отлично. Прозвище Пиппы мое и только мое.
Девочка просияла так, словно он дал ей все игрушки, которые она только хотела.
Теплота внутри меня переросла в обжигающий жар.
Он сумел дать Пиппе что-то настолько ценное. Он смог отвлечь ее разум от одиночества, участи сироты и от страха безвыходности положения.
Он продолжал удивлять меня. В одно мгновение кажется, что он недолюбливает детей, а в следующее он ведет себя так, будто он идеальный отец и друг.