Невидимый град
Шрифт:
Мысль ясная, холодная, и она делает невыносимо ложным мое положение. Встать, извиниться, уйти? Это будет оскорбление. Нет, нужно сделать усилие и вытолкнуть эти мысленки: жизнь сама поведет — я уже верила в ее руку над своей головой.
Если бы возможно было обогнать время и тогда, в 1923 году, заглянуть в дневник М. М. Пришвина 1943 года, где он записал по поводу моего рассказа именно об этом давно утонувшем прошлом:
«Единственный ли это путь — быть овцой или пастырем? Для овцы и пастыря это единственный, но есть, например, такое существо, как козел <…> Овцу надо гнать, а козел идет, не думая ни об овце, ни о пастыре: он идет сам по себе.
А тем временем обычная моя жизнь шла своим чередом, и события в ней катились своими путями, повинуясь каждое данному некогда толчку.
Пришел сентябрь, сухой и теплый. На именинах мамы в Натальин день Николай Николаевич мне шепчет:
— NN вернулся с юга, — я знала, что NN взял отпуск и уехал по настоянию Николая Николаевича «проветриться».
— Ну, так что же?
— Мне надо с вами поговорить без свидетелей, поедем завтра за город.
На следующий день наш разговор продолжается на некошеном лугу около пустынной станции, где наугад мы вышли из вагона. Я слушаю Николая Николаевича и грызу сладкие основания травинок. Николай Николаевич время от времени, не прерывая речи, ласково, но настойчиво их у меня отнимает: «Сколько здесь проходит народу, можете заразиться!» Я не возражаю, но вот снова рука тянется за стебельком. И снова Николай Николаевич его у меня отнимает. Пока Николай Николаевич говорит, я думаю о своем: слова его плохо до меня доходят — я не хочу возвращаться к пережитому. Его послал NN как друга убедить меня «в последний раз».
Меня утомляет борьба за травинки. Я ложусь на спину, закинув руки за голову, и смотрю в небо.
— Когда смотришь в безоблачное небо, кажется, будто оно опускается на тебя. Вам тоже?
Николай Николаевич укоризненно качает головой:
— Я вам о серьезном, а вы…
Я возмущенно взрываюсь:
— О чем вы печетесь? Вы же знаете, что он утешится очень скоро. Вы бы лучше пожалели меня!
Нет, напрасно я думаю, что на душе у меня покойно, это самообман. Мне очень больно от жалости к себе, мне кажется, что все, что меня манило в жизни — моя единственная любовь, все это теперь прогоркло для меня. Я ложусь ничком и прижимаюсь лицом к земле. Николай Николаевич долго молчит. Потом отрывает от земли мою голову, целует мое лицо, неловко, поспешно; гладит мою голову, плечи. Я знаю, он меня не понял, он вложил в мои слова свой какой-то смысл, и все же мне становится тепло на душе от его ласки. Тот ли это насмешливый и сдержанный человек? И тут он говорит мне:
— Вспомните наш разговор весной. Это была, конечно, у вас игра и шутка. А я не хотел тогда становиться на пути вашей молодости — я думал, что вы полюбите его. Но теперь… Я люблю вас давно… я буду счастлив… мы все забудем. Мы поедем вместе. Вы бросите службу, Наталья Аркадьевна успокоится за вас и расцветет. И у меня будут и сын и дочь — непременно двое!
— Почему, почему вы тогда не согласились! — с отчаянием вырывается у меня. — Поверьте, я тогда не шутила: я еще слушалась бы вас тогда…
Николай Николаевич понимает мои слова, как хочется ему — иного понимания он не допустит.
—
Он говорит, сияя от радости, он не считает нужным сдерживать ее: вопрос был решен им — мужчиной, какие могли быть еще сомнения? Так почему же в душе моей такая смута?
Через несколько дней Николай Николаевич, слегка взволнованный и гордый, повел меня домой на «смотрины».
— Я познакомлю вас с Людмилой Владимировной Маяковской, это преданный мне друг. «Неужели он считает, что Маяковской, влюбленной в него, это будет утешительно?» — думаю я и тут тревожно вспоминаю Александра Васильевича.
За старомодным столом в глубоком кресле полулежала слабая старушка. В ее глазах я прочла испуг, ревность, какую-то непонятную просьбу. Вот почему я свои глаза в тот вечер опускала и смотрела, не отрываясь, на скатерть.
Разливала чай женщина неопределенного возраста с резко выдвинутой нижней челюстью — сестра Николая Николаевича. Обдуманно-законченные фразы, любезно-настороженная, не сходящая с лица, точно нарисованная улыбка. Эта женщина завидно владела собой!
Николай Николаевич просит меня спеть. Сестра садится за рояль. Я не смею отказаться. Робко, как ученица на экзамене, я начинаю… Сестра берет, наконец, заключительные аккорды.
— А умеете ли вы делать нашу женскую работу? — спрашивает она со своей улыбкой. — Хотя бы так же, как петь?
«Нет, я больше не должна бороться, здесь моя судьба», — в отчаянии успокаиваю я себя.
— Валерия Дмитриевна будет отличным врачом-невропатологом, — решает за меня Николай Николаевич. — Хозяйство — вещь второстепенная.
— Нет, отчего же, — настаивает сестра, — время на все найдется, мы будем хозяйничать понедельно. — Она тоже, как и брат, все решает за меня.
Николай Николаевич показывает мне большую, уставленную множеством старых и ненужных вещей квартиру.
— Вот отдельная комната для Натальи Аркадьевны — она на солнце.
Я понимаю, я, конечно, должна быть ему благодарна…
Николай Николаевич провожает меня до дому и гладит время от времени мою руку. Какая темная, какая беззвездная ночь! Пусть он не видит в темноте моих слез, пусть он радуется, пусть ему будет хорошо: хоть кому-нибудь пусть будет около меня хорошо!
Вот она, эта страшная минута, пронесенная в памяти через всю жизнь, — глубина и утонченность падения: мне становится сладко подчиняться! Стихия женственности в природе: из нее вновь и вновь лепятся формы, чтоб снова растекаться в небытие. И это называется у людей счастьем?
— У тебя отчего-то соленые губы, — шепчет, прощаясь у моих дверей Николай Николаевич. Он даже не заметил моих слез. Он впервые сказал мне «ты»…
На следующий день он пришел к нам несколько смущенный: оказалось, вчера, возвратившись домой, он застал свою мать в нервном припадке, кончившимся обмороком. Придя в себя, она умоляла сына подождать с браком до ее смерти:
— Тебе недолго ждать, она добрая девушка, она еще так молода, что ей стоит подождать! Чует мое сердце — этот брак к беде, я не хочу его видеть.
— Это ревность, — говорит Николай Николаевич, — это пройдет. Поверьте, я преодолею в ней это своим вниманием. Осенью мы будем с вами заграницей.
«Вы не спросили меня о главном — люблю ли я вас. Вы только уверяли меня в своей ко мне любви. Я не дала вам еще своего обещания», — вот что надо мне решиться сказать. Надо оставить себе эту щель для спасенья…