Невидимый огонь
Шрифт:
— Вам-то известно. А мне?
— Конечно, — согласился Войцеховский, перебирая в уме все ближние хутора. — Куда же вам все-таки надо было?
— В Купены,
— Ясно. И вам же вдобавок сделали выговор за опоздание? Так бывает.
— Если бы только это! — отозвалась Джемма, — Навстречу мне вышли с кровавым ножом. Какая-то ужасная женщина…
— Молодая или старая?
— Ну, в летах, уже за тридцать.
«Наверное, Алиса», — догадался Войцеховский, хотя «ужасная женщина» и «в летах» никак не вязались в его представлении с обликом Алисы.
— Разве не могла она хотя бы выйти навстречу? Так нет, взяла и зарезала не дождавшись… Только за смертью, говорит, меня посылать. Как будто я желала чьей-то смерти! Я шла с инструментами, у меня зонд, я бы спасла… ну хоть попыталась бы спасти… А она — она, знаете, сует мне в руку этот кровавый косарь и толкает меня к загородке, где у нее двое ягнят. «Иди, решай,
И вдруг произошло то, чего он от Джеммы меньше всего ожидал, — она заплакала. Войцеховский поморщился. Он не выносил слез. Это было его слабое место, что он и сознавал, как и многие другие свои недостатки, за которые ему не раз приходилось платиться. Будоража его эмоциональную натуру, слезы выбивали его из душевного равновесия. Трогали его и злили, делали агрессивным и в то же время беспомощным. И если бы женщины знали, как много можно добиться от Войцеховского слезами, они бы наверняка чаще пользовались этим прекрасным средством, к которому прибегали скорее интуитивно, чем сознательно. Войцеховскому же инстинкт самосохранения, как правило, сигнализировал о приближении сего опасного момента, так что застать его врасплох было довольно трудно.
— Если вы надеялись… — заговорил он, за холодной деловитостью пряча волнение, — если вам казалось, что вам уготованы одни лавры и подвиги, а неудачи и поражения вас минуют, вам не следовало идти в ветеринары.
Она не ответила, только шарила по карманам в поисках носового платка.
— О чем вы думали, когда шли на ветеринарное отделение?
— Ни о чем я не думала, — неожиданно крикнула Джемма. — Я с детства любила мучить животных, вот и пошла.
Ну, пан Войцеховский? А какого ответа ты ожидал на свой провокационный — ну, скажем мягче, — стереотипный вопрос? Что она станет восторженно лепетать что-то в духе газетной статьи? Или пожмет плечами? И понравилось бы тебе, если б она, еще не понюхав настоящей работы, была бы уже равнодушна к плодам своего труда? Затем ли она тащилась, гремя чемоданчиком, в Купены, чтобы увидеть окровавленный нож?
— Простите, пожалуйста, — проговорил он вполголоса, — если мои слова вас обидели. Но боюсь, в нашем деле вам придется не однажды пережить нечто подобное. И не раз кто-то выйдет вам навстречу с кровавым ножом, сведя на нет все ваши усилия, поверьте мне, коллега. И да хранит вас, как говорится, судьба от таких весьма малоприятных ситуаций, когда вы будете принуждены взяться за нож сами.
Джемма нашла носовой платок и громко высморкалась.
— А вы, доктор? Вы все это уж до тонкости знали, когда пошли в веты? Что думали вы?
Он отрывисто засмеялся.
— Я? Я, пожалуй, мог бы ответить вашими же словами — по-моему, ничего я не думал. Только жизнь моя сложилась так, что мне слишком много пришлось видеть, как живые существа причиняют друг другу зло, мучают друг друга и заставляют страдать. И мне оставалось одно из двух: стать либо идеалистом, либо циником. Я выбрал первое. Был я молод — во всяком случае, гораздо моложе, чем сейчас, — и горел желанием делать добро. Смешно, не правда ли? — добавил он, чтобы речь его не показалась слишком патетичной.
Но Джемма оставила эту оговорку без внимания и только спросила:
— И оно исполнилось?
— Что именно? — не понял Войцеховский.
— Желание делать добро.
— Я очень надеюсь, что хотя бы отчасти, — искренне сказал он. — На все сто процентов наши желания исполняются редко. Но я был бы большим лицемером, если бы стал утверждать, что никогда не испытывал удовлетворения от своей работы. Испытывал. Порой, возможно, иллюзорное, когда практический — можно сказать, общественный — эффект моей деятельности не вполне отвечал степени удовлетворенности, что тоже бывало. Вас в техникуме, наверно, учили, что одна планомерная массовая прививка, скажем, от туберкулеза приносит обществу безусловно больше пользы, чем спасение жизни отдельного животного. Конечно, если отвлечься от особых, исключительных случаев, когда речь идет о выдающихся экземплярах или крупных материальных ценностях. А какую ценность имеет, например, беспородная собака или кошка? Каждую весну в Выдрице их топят дюжинами. Никакой ценности — только цена жизни. А какова она, цена жизни? Продажно-покупная цена? Я бы не стал этого утверждать, тогда мне пришлось бы слишком многое перечеркнуть. Хотя бы те минуты просветления, какое я чувствовал, соприкасаясь с жизнью во всей ее наготе, не защищенной никакими рациональными соображениями. И если бы это не отдавало религиозностью, я бы сказал, что жизнь это святыня и мы — жрецы этой святыни. Куда как возвышенно звучит, правда? Но в обыденной жизни мы, слава богу, не говорим громких слов и не рассуждаем умно о своей миссии, а совершаем ряд практических и неблагодарных, однообразных и утомительных манипуляций —
Войцеховский опомнился. O boze, чего он звонит как колокол и заливается соловьем, забывшись, поддавшись желанию выговориться! Неужто и правда он так постарел, что думает вслух, сам того не замечая? Может быть, на следующей стадии увядания он начнет разговаривать сам с собой в пустой квартире?.. Какой внезапный прилив красноречия, ай-яй-яй! Будем надеяться, что она, по крайней мере, спала, пока ты исходил трелями, пан Войцеховский…
К сожалению, нет. Отнюдь не спала. Посмотрев на Джемму сбоку, он встретился с ее взглядом. «..усомнишься, мог ли сыграть решающую роль сам объект…» Если это так, значит Войцеховского глубже, чем кажется, задели события истекшего дня. Если же это не так и «объект» или по меньшей мере слезы «объекта» — о черт!.. Он был крайне недоволен собой и ощущал свое недержание чуть ли не как позор. А что думала о потоке его красноречия Джемма? Смеяться она не смеялась, сидела молча, и на том спасибо.
Подрулив к зданию участка, Войцеховский попрощался с ней жестче, чем было бы логично после собственной откровенности и Джемминых слез, ведь ни того, ни другого — нравится это им или нет — сбросить со счетов уже нельзя. Тут не поможет никакое брюзжанье. Тем не менее по дороге домой он продолжал досадовать, невольно возвращаясь и чуть не в сладком самоистязании задерживаясь мыслями на том, что именно ему за долгий день не удалось и какие были осечки, ведь в Раудаве он зондировал почву насчет временной замены фельдшеру Велте, однако получил отказ — сколь ни любезный и по-своему даже лестный, а все же отказ. Ему пришлось выслушать жалобы на нехватку ветеринарных кадров вообще, что он и без того не только прекрасно знал, но и постоянно чувствовал на своей шкуре, и намеки, что участку, в отличие от колхозных ветеринаров, и делать-то нечего, и отвечать не за что, и похвалы своим трудам. Все это слабо одно с другим вязалось, было шито белыми нитками и практически означало только одно, а именно — что Феликс Войцеховский по меньшей мере еще два месяца должен работать как вол. Зато у района будет свой пай-мальчик, свой маяк, которого в любое время дня и ночи можно поставить другим в пример: «А как же Войцеховский может? Как Войцеховский все успевает и справляется один?» Вот если бы он умер, тогда да, человек нашелся бы сразу, самое позднее на третий день он был бы на месте как штык…
И, настроившись на брюзгливую волну, Войцеховский припомнил уж заодно и сегодняшнее свое посещение Цилды, завернуть к которой он не собирался и тем не менее завернул, хотя, как он твердо знал, делать этого не следовало. «Уметь вовремя поставить точку — это великое искусство, — уже запирая дверь, рассуждал он. — Одно из величайших искусств в мире, — подумал он. — Но кто же не грешит против него? Разве не грешит даже физика — хотя бы учением об инерции?»
Чего он ждал от этой встречи? Решительно ничего, и это было самое худшее. Повторение пройденного на энной ступени. Подогретое чувственностью, уже кислящее варево позавчерашних страстей, от которого не подцепишь даже триппера, разве что понос. Какого же рожна он лез, отлично зная по опыту, что не может он питаться одной физиологией — без грана поэзии и хоть крупицы иллюзий; по предположениям, которые стали общепринятыми взглядами, все это считается привилегией молодости, а для него, старого козла, наверно, будет его счастьем и несчастьем до конца дней. К тому же Цилда как типичный представитель дамского пола в точности угадала его чувства и настроение, так что он успел скрыться буквально, он полагал, за пять минут до вселенского плача… и по пути подобрал другую плачущую женщину.
«Do diabla!» — переступая порог, чертыхнулся Войцеховский, и навстречу ему бросился Нерон — стал на задние лапы и, соскучившись, лизал ему подбородок и щеки.
— Ну будет тебе! — отворачивая лицо, сказал он, однако сразу внутренне оттаивая, отмякая, и почему-то, без особой связи со всем предыдущим, подумал: зачем это люди воздвигли такой барьер высокомерия между собой и животными? Не будь Нерона, как знать, не завыл бы он сам когда-нибудь по-волчьи?
После рыданий и настойки Мелания почувствовала, что надо малость полечиться, и в этот поздний час пила заваренный сухой малиной чай, приняв до этого, чтобы пропотеть, кружок аспирина, ведь он помогал — она это знала по личному опыту — не только от простуды, но и от всякой хвори.