Невидимый огонь

Эзера Регина

Она проснулась вскоре после полуночи, обнаружив, что лежит одетая, поднялась и хотела раздеться, но сна тем временем и след простыл. Побаливала голова, и жутко хотелось пить, так что не оставалось ничего иного, как отправиться на кухню, что она и сделала. Вскипятила чай и, прихлебывая из кружки с сахаром вприкуску, понемногу опять вспомнила свою встречу с Хуго, однако уже без прежней горечи, как будто с тех пор миновало не несколько часов, а гораздо больше времени и успело сгладить остроту переживаний.

Да и какие молочные реки ждали ее там, в Лаувах? Такой запущенный дом, заросший дальше некуда сад, больной муж. Разве могла бы она вот так поваляться? Где уж! Разве ей не пришлось бы отчитываться за каждую минуту безделья, за каждые сто грамм шоколадных конфет: человек Хуго хороший,

слов нет, но терпеть не может праздношатанья и с деньгами ой как прижимист, этого тоже не отнять. И примирился бы он с тем, что жена потягивает настойку и кропает стишки? Не покажется ли ему, что первое — смертный грех и мотовство, а второе — пустая трата времени и блажь? И если бы она еще в хорошую минуту или сдуру, не дай бог, выболтала Хуго то, что давеча едва не растрепала Джемме, разве Хуго верил бы ей хоть на грош, даже пойди она за него в огонь и в воду? Будешь тогда биться головой об стену, а заводить скандал — от этого проку мало. Про пенсию надо ей помаленьку думать, а не про замужество. Да и где еще у нее будет такая волюшка, как здесь, в ветеринарном участке? Разве начальник хоть раз на нее крикнул, как бы они ни схватились? «Пожалуйста, Мелания, не можете ли вы сделать то-то и то-то?» Разве таких слов ей дождаться от своей половины? Можно, конечно, иногда посидеть помечтать, можно и поднять паруса, а все же, если по чистой совести: разве не будет она в Лаувах только прислугой? Ну ладно, пусть сейчас не для двух человек, а для одного, если Хуго опять не взбредет на ум держать корову: тогда ты будешь привязана к коровьему хвосту и будешь ходить еще и за скотиной. У всякой медали есть оборотная сторона, и важно лишь то, с какой стороны мы подходим. Одиночество несет с собой свободу, а семья — кучу забот и мелочную зависимость от мужа. Но ей теперь нечего ломать голову. Она сделала выбор, и сейчас, попивая малиновый чай с сахаром в теплой кухоньке ветучастка, которая ничуть не хуже закопченной кухни в Лаувах с помойными ведрами в углу, а даже, наоборот, гораздо уютней, Мелания чувствовала себя почти довольной своей жизнью, в которой есть, конечно, теневые стороны, но у кого в жизни их нет?

Возможно, она пребывала бы не в столь безмятежном состоянии духа, знай Мелания, что Джеммы нет дома, что ее нет в соседней каморке и не спит она крепким сном, как положено в этот час, а болтается среди ночи бог знает где. Она бы, пожалуй, тогда не сидела, не благодушествовала за кружкой горячего душистого чая, а нет-нет и вышла бы в нетерпении на крыльцо — посмотреть да прислушаться, не идет ли Джемма, ждала бы и тревожилась, ведь по природе своей Мелания, как справедливо сказал Войцеховский, была наседкой. По призванию она была матерью, а осталась бездетной. И кого винить в этом? Войну ли, которая выбила мужскую половину Меланьиного поколения? Природу ли, что, раздавая направо и налево свои дары, наделила Меланию сердцем, открытым всем человеческим страстям, но забыла приложить свою искусную руку к Меланьиной внешности? Из нее вышел бы бравый и дюжий парень, веселый гуляка, не шибко умный, зато верный как пес. Беда в том, что она принадлежала к слабому полу и жаждала того, чего жаждет всякая нормальная женщина: она желала быть любимой, хотела быть женой и матерью, но годилась в лучшем случае на то, чтобы переспать с ней ночь и чуть свет смотать удочки, а в худшем случае годилась в даровые прислуги.

Мелания налила уже третью кружку, когда у крыльца затормозил газик ветеринарного участка. Неужели доктор только сейчас вернулся? Машина постояла минутку и фырча покатила дальше. Не иначе как гостил у своей сударушки в Раудаве, что же, он допоздна торчал у «главного» или бегал по комитетам? Если только не появилась новая краля. Взял бы и женился, вместо того чтобы шляться. Не те уж годы, еще инфаркт заработает. Но мужик, он мужик и есть — пока ноги носят, все новенького ему подавай и новенького, как будто все бабы не одним миром мазаны. Да не ее это, как говорится, собачье дело, и не в ее силах божий свет переделать и Войцеховского, упрямого как осел, если собственная жена когда еще ничего не могла с ним сделать. Какая жизнь была у этой Марты! Одни бессонные ночи да слезы, и под конец ужасная смерть в

ванне… Опять же, с другой стороны, чем лучше подозрительный ревнивец, когда жена без него и шагу ступить не смеет? Разве легче жить с вечным брюзгою, который только и знает киснет, хулит и поносит все? И разве приятнее жмот, который за копейку удавится, не говоря уж про отпетых синюшников, у тех на уме одна сивуха — ни побриться путем некогда, ни брюки выгладить, а ходят вахлаками — рубаха на заду выбилась? Какой мужик без заскоков и дури. И Войцеховский — всегда подтянутый, наутюженный, выбритый, вежливый и умный, недоступный — в конце концов был вовсе не худшим среди ветреной и погрязшей в грехах мужской братии… За окном раздались легкие шаги, кто-то впотьмах подергал дверь, вошла Джемма и тут же зажмурилась от яркого света.

— Тебя не было дома? — удивилась Мелания.

— А вы что, не заметили?

— Ну, да!

— Вы действительно спали как убитая и даже — не обижайтесь, тетя, — храпели.

— Да где же ты была? Не спуталась ли с кем, упаси бог!

— А если и так? Мне уже не четырнадцать лет, я…

— Совершеннолетняя, как же, знаю, уже слышала! А мне начальник в первый же день строго наказал: «Вы, Мелания, мне за нее отвечаете». Так что…

— Войцеховский? Правда? Не заметила что-то, чтобы он так уже пекся о моей нравственности.

Мелания взглянула на нее подозрительно.

— Ты была с ним, что ли?

— Не совсем. Он подобрал меня по дороге и довез от речки.

— А что ты там делала?

— Позвонили по телефону с одного хутора, вызвали, но все оказалось зря. И вообще, неохота мне говорить об этом.

— Раздевайся. Горячий чай вон. Но ты набегалась, небось и поесть охота?

— Аппетит прямо волчий! — раздеваясь, отозвалась Джемма. — А сколько сейчас? Бог ты мой, без четверти два! Иванова ночь да и только… Стыдно так поздно за еду браться.

— Какой же там стыд: раз хочется, подкрепляйся. И в плите полный бак теплой воды. Можешь умыться.

— Батюшки, как я теперь спать буду! Наверно, без просыпу, — зевая, сказала Джемма и налила в таз воды, в то время как Мелания собирала на стол.

— А сам-то сейчас из Раудавы или еще где был?

— Войцеховский? Насколько я поняла, из Раудавы.

Мелания вздохнула и, ставя на стол плошку с маслом и полбуханки хлеба, посетовала:

— Доведут его эти женщины до ручки, помяни мое слово.

— Какие женщины? — намыливаясь, отозвалась Джемма.

— Какие? Ну, ты уж не ребенок. Есть у него в Раудаве одна такая пышная разводка. Мильда или Хильда. Хорошая, дорогая портниха. У нее шьют наши первые модницы. Вот он к ней и катается… Если только не завел другую! Он из тех мужиков, которые нашу сестру быстро окрутят, но быстро и бросят.

Мелания помолчала, не говорила ничего, молчала вытираясь, и Джемма.

— Про фельдшера он не поминал? — возобновила разговор Мелания.

— Нет.

— Значит, опять не вышло… И о чем же вы разговаривали?

— Да так.

Джемме не хотелось признаваться, что она плакала, а если не сказать ни слова о слезах и о том, из-за чего все вышло, то теряло всякий смысл передавать их разговор в дороге, и она повторила только:

— Да так, тетя. О работе, о животных.

— Вот уж кого он любит, — отвечала Мелания. — И насколько он с бабами крученый-верченый, настолько верный он с тварями. Если к какой привяжется, то крепко уж, навсегда. О себе он рассказывать не любит, разве что нечаянно с языка сорвется. Но один раз — уж не помню, по какому случаю — он, посмеиваясь, обронил: мол, животные дают ему почувствовать себя человеком, что не всегда можно сказать насчет прекрасного пола. Подумать надо!

— Представляется! — решила Джемма, отрезая тупым ножом кривой ломоть хлеба.

Мелания задумалась.

— Поди знай, представляется или не представляется. Иной раз, Джемма, ей-богу, кажется — сволочь он и дрянь распоследняя! Свою жену загнал в гроб… А потом случится что-нибудь такое, и перевернет все вверх дном, и ты стоишь разинув рот, — не человек, а золото! Про него наперед ничего не угадаешь. В его шкуре два, а то и три Войцеховских. И я не удивлюсь, если под коней жизни он отколет какой-нибудь номер, так что все только ахнут.