Невинность в расплату
Шрифт:
Она валится на пол, судорожно ловя горлом воздух. Хватается на шею.
А та? Та тоже хваталась?
— Бадрид, — Арман отпускает ту, что выплясывала у него на коленях.
— По-хорошему тебе скажу. Раньше нам не пришлось бы ждать трех дней. Даже трех часов ждать бы не пришлось после того, как мы кому-то что-то предложили.
— Все знают. Мы приходим с батогом и пряником. Не примешь дар, получишь удар, от которого не оправишься.
— И все говорят. Что Багировы больше не способны на настоящий
— Согласен, — Давид шлепает по голому заду ту, что успела его ублажить. — Из-за этого поступка наш авторитет упал до нуля. Что ты дальше собираешься с ними делать, брат? Это твой удар. Мы вмешиваться не вправе.
Да.
Скриплю зубами, наливая себе первый за три дня стакан виски.
Член стоит просто адски, мешая здраво рассуждать.
А под руками будто горит ее кожа. Соски. Упругие. Маленькие. Острые, как камушки. Нежно-розовые. Такие упругие, от которых жар разносится по всему телу. Простреливает. Обжигает. Кровь вскипает на раз.
Выдохи ее рваные.
И упругость.
Охренеть, какая упругость внутри, в ее теле.
Я такого тела, кажется, даже не видел. Хрупкая. Нежная. Бархатная везде. И внутри.
Внутри она рай. Сладость. Нектар. Пища богов.
Тысячи женщин у меня было. Тысячи, а, может, и десятки тысяч.
Но никогда. Никогда такой не видел. Не прикасался к такому телу. Никогда такой к себе не прижимал, не пробовал.
И никогда. Кровь. Не кипела так при одной мысли, при одном всполохе воспоминания о женщине.
Вспышка — и кожа ее под руками.
Как бред. Как наваждение.
Еще одна, — и ее рваный стон, что пробивает кожу. Насквозь.
И тело. Все ее тело под моей кожей.
Упругие бедра. Грудь, — сочная, что в ладонях сжимается. Губы.
Мягкие. Упругие. Нежные и страстные одновременно.
Я, блядь, еще с первого прикосновения к этим губам знал, что удержаться невозможно. Как только пальцами провел. Прикоснулся. Невесомо.
Тут же обожгло. Пронзило всего насквозь. До затылка.
Уже тогда въелась.
И глаза.
Глаза эти невозможные.
Царапают.
Нет ее, а будто взгляд на меня поднимает.
Нежный. Томный. Сверкает черными алмазами.
И царапает. Прямо под ребрами. Царапает так, что растереть грудь себе хочется. Вырвать это оттуда. Изнутри. Пусть даже ребра превратятся в крошево. Но вырвать!
Они оба правы.
Нас просто перестали бояться после этого.
После того, как я впустил в дом эту девчонку. И не смог. Не смог удержаться. Пеленой накрыло. Впервые в жизни.
И даже думать не о чем.
Я не должен был идти на эту сделку.
Когда тебя оскорбили, плюнули в лицо, а после этого еще и предлагают откуп,
Вытрись и прими оплату, как собака, за то, что тебя унизили.
А кто берет плату за такое, об того бесконечно можно вытирать ноги. Готов стерпеть любое унижение. Это ниже дна.
И я. От этой платы не смог, не смог отказаться!
Сердце разрывало ребра, когда она стояла передо мной!
Такая нежная. Такая чистая, как мне казалось.
И пусть я понимал уже, пусть знал, что она из семьи, где не следуют ни чести, ни законам, а, значит, как и ее сестра, способна на самое мерзкое, а все равно мне веяло от этой девочки чистотой.
Если бы ствол у виска держали и требовали отпустить семью, я плюнул бы в лицо и рассмеялся. Принял бы пулю, но честь бы не попрал. Никакого откупа не то, что бы не принял, даже за один разговор о таком шею бы свернул.
Бадрид Багиров и плата за унижение? В страшном сне такого не представил бы!
Хоть сейчас и предлагаю такую же плату другим.
Но в том-то и вопрос. Они другие.
А я…
Я не смог удержаться. Отказаться от нее. От женщины, что впервые заставила мое сердце дрогнуть.
Не смог.
Потому и обрушился на нее со всей яростью.
Холодно, как настоящую шлюху, брал снова и снова.
Не ее. Себя раздирал, когда врезался в нежное тело. Когда видел, как искривляется от боли ее чувственный, манящий рот.
Разве она может чем-то отличаться от той, другой, что залетела от чужака? Без свадьбы, да еще и перед самой свадьбой с другим?
Не может.
Один род. Одно воспитание. Одни и те же устои.
Не удивлюсь, если она даже знала о разгульной жизни своей старшей сестры. Просто та, что поманила меня, опьянила, она моложе. Дать ей время, и пошла бы по рукам, как и первая.
Все понимал. Все.
Каждый толчок в нее клеймил мою кожу и нутро ожогами.
Я сам себя предавал, не в силах отказаться от предложенного откупа. Предавал дважды.
Сам себя унижал и втаптывал в грязь. Одним лишь тем, что позволил ей переступить порог моего дома.
Сам себе плевал в лицо и утирался, чувствуя, как семя выстреливает из самого нутра.
За оскорбление, страшное, кровное, платы не берут. Не берут!
Стучало в висках.
А я не мог остановиться. Снова и снова брал ее. Эту плату. Снова и снова вколачивался в нежное тело. В упругие губы, которые почти свели с ума…
Размазывая не ее. Самого себя. И себя же ненавидя.
Плевок. Она еще один плевок мне в лицо. Лютый. Страшный. За который убивают.
И пусть его можно оправдать традицией. Пусть я беру взамен чужих жизней девственность и тело. По сути, всю ее жизнь, до ее последней капли.