Невольные каменщики. Белая рабыня
Шрифт:
— Должен же кто-то написать мою диссертацию.
Чтобы противостоять этой раблезиански развесистой образине с полными штанами зарифмованной пошлятины, я вытолкнул на сцену непременного своего Вивиана Валериевича. Его разночинская субтильность, его вдохновенная, но немного непромытая мечтательность были тоже крайне забавны. Он неприятным пальцем поправил на носу круглые очки и, боязливо оглянувшись, забормотал что-то о госпоже де Помпадур.
Но тут зазвонил телефон, и Дубровский спокойным, убийственно спокойным голосом спросил меня, почему это я не на работе. Я захрипел:
— Дубрик, дружище,
— Ты хочешь сказать, что заболел?
— Я умер.
Разговор был не самым приятным из того, чему суждено было случиться со мной тогда. Даша заторопилась домой. Я не посмел высказать ей своего желания: как чудесно было бы провести расслабленный уютный вечерок вместе, приготовить что-нибудь, поболтать, посумерничать, просто посидеть, прижавшись друг к другу. Лечь вместе спать и вместе проснуться. Все нежное, тонкое, ценное в любви начинается после удовлетворения взаимных телесных претензий. Зрелище того, как умиротворенная Дарья Игнатовна нарезает колбасу для бутербродов на убогой кухоньке моего жилища, трогало и потрясало меня больше и глубже, чем самый виртуозный сексуальный фокус. Даша об этом не знала, а я не решался даже намекнуть.
Так все устроилось, что я поехал ее провожать до самого дома. Я готов был от подъезда отправиться в безрадостное обратно, но тут Даша приглашает меня подняться на чашечку кофе. С чего бы это?
Опять была собака, где-то гундела по телефону маман. Лев подледного лова Игнат Северинович по субботам всегда отсутствовал. Даша мастеровито сварганила «кофейку», я сидел в углу индустриализованной кухни и следил за нею, видимо, собачьими глазами. Вид показываемого Дашей кулинарного класса вызвал у меня смешанное чувство гордости и ревности.
Как раз к разливу явилась Лизок, белобрысая, востроносая, пронырливая девица, полуактриса-полуфарцовщица. На кухне воцарилась словесная свистопляска. Лизок рассказывала одновременно три или четыре истории, каждая из которых была в свою очередь очень запутанна. В каждой из них она играла блестящую или, по крайней мере, главную роль. Даша хохотала с удовольствием. Я тоже старался показать, что у меня есть чувство юмора, тем более что Лизок в значительной степени обращалась ко мне. Я понимал, что она рассказывает действительно смешные вещи, на этом фоне моя лирическая тоска могла показаться просто позорной.
Лизок пускала в мою сторону внезапные фотографические взгляды, видимо, собирала обо мне информацию. Когда ее накопилось достаточно, она вдруг сообщила Даше, что у нее в машине есть кое-что интересное. Даша высказала энтузиазм. Лизок исчезла на пару минут. Вернулась с парикмахершей Вероникой, встреченной по дороге, и большим белым пакетом, из которого были извлечены американские джинсы и американская же к ним майка. Когда я понял, исходя из размеров, что все это мужское, я вспотел от волнения. Мне было объявлено, что я должен переодеться. Я категорически, неостроумно отказывался. На шум коллективных препирательств явилась маман в сопровождении собаки. Я еще пробовал возражать, но, чувствуя, что выгляжу в этой роли слишком уж нелепо, согласился «прибросить штанишки». Криво улыбаясь, я последовал в отведенную мне для преображения комнату. Сложил скромною кучкой свои обноски
— Блеск, — сказала Лизок, довольная своей работой.
— Отобьют, — улыбаясь, пробормотала Даша.
— Не одежда красит человека, а прическа, — заявила Вероника. Несси гавкнула на меня более-менее дружелюбно.
Маман медленно покашляла, придерживая полными пальцами мощные очки.
Тут Лизок сообщила, сколько все это стоит, я решил, что это одна из шуток ее, и улыбнулся еще шире. Даша стала всерьез восхищаться подругой-бессребренницей, которая за полцены отдает столь фирменные вещи. Парикмахерша глубокомысленно подтвердила, что да, это почти даром.
Я попытался отшутиться, у меня, мол, все наоборот, сани готовлю зимой, а с майкой подожду до лета. Но женщины, причем все разом, утратили юмористический настрой и стали всерьез меня убеждать, что летом мне придется за такие вещи переплачивать втрое, ибо летом на них будет сезон. Чтобы купить эти не жизненно необходимые мне вещи, надо было отказаться от снимаемой квартиры и, стало быть, от счастья ежедневно видеть Дашу. Но вслух я этот аргумент произнести не мог. Вслух я сказал что-то про три дополнительные работы, которые мне пришлось бы на себя навесить ради того, чтобы одеться по моде, и что я не считаю себя человеком, способным на подобные жертвы.
Последние мои слова звучали в холодной пустыне. Лизок отошла к окну, играя бровями, парикмахерша заинтересовалась своей сумочкой. «Мамашка» сняла свои монументальные очки, слегка продвинула их по воздуху в мою сторону, продолжая рассматривать меня сквозь стекла.
— Ну что ж, — сказала Даша тихо, — тогда снимай.
Штаны, занимавшие в моем гардеробе должность выходных, были совершенно невозможны после фарцовых джинсов. Иногда страшно видеть свою одежду со стороны. Неужели они и вправду так лоснятся? А эта очередь масляных пятен размером от пятака до копейки? И бахрома, я же регулярно ее подрезаю!
Когда я взял в руки свой свитер, то чуть не разрыдался от его вопиющей доморощенности. Моя подслеповатая мамочка, сидя возле настольной лампы с поцарапанным абажуром… Дальше перехватывает от волнения мысль.
Обратное превращение лебедя в гадкого гуся плохо подействовало на многочисленных женщин. Самоуверенная толстая старуха, не сказав ни слова, отбыла вместе со своей собакой. Лизок деловито укладывала не снизошедшие до меня шмотки в свой мешок. Даша глядела куда-то в окно, невпопад отвечая на вопросы парикмахерши.
Именно после этой примерки наши отношения с Дашей стали неуловимо меняться. Мучительнее всего была именно эта неуловимость. Как я ни вглядывался в течение времени, сколько раз ни замирал мысленно, я не мог воскликнуть: остановись, мгновенье — ты ужасно. Любые два соседних были близнецами, и в четверге было что-то от среды.
Я чувствовал, что есть способ отловить причину беспокойства. Для этого нужно объединить усилия, необходимо встречное волнение. Даша же была ровна и даже в момент самого сокрушительного оргазма невозмутима в глубине души.