Невозможность путешествий
Шрифт:
Тут, собственно, и появляются цепные собаки, кружащие возле теплотрассы, точно посаженные ею на цепь.
Прекрасны лица спящих летом (улица Чачана)
Шли с мамой на рынок, срезали угол поселка и попали на улицу Толбухина, где в одичавшей зелени заросшие по гланды кустами и травой, крапивой, репьем, лебедой и коноплей, стоят двухэтажные порыжелые дома с обрубленными тополями в просветах между.
Из-за густой растительности не сразу заметишь, что дома эти в основном нежилые — окна заколочены деревяшками, оконные стекла кое-где разбиты, подъезды ощерились беззубостью,
Элитное жилье, говорит мама, кивая на эти убогие строения. Я думал, ирония, но оказалось — правда жизни.
Когда-то первым в эти широкоформатные дома переехало все заводское начальство (поселок же при заводе АМЗ) — раньше-то никакого жилья, кроме бараков, не было. Это уже потом начальство переселилось в более комфортабельные дома в районе хозяйственного магазина, а раньше они жили здесь, в коммуналках с высокими потолками.
Канализации, кстати, не существовало, были выгребные ямы, которые опустошали государственные говновозки; в туалетах (это там, где узкие окна) было очко — и никаких удобств.
Место, ждущее своего Маркеса — да только вряд ли оно его дождется, несмотря на всю свою запущенность и сказочность. Запущенную сказочность. У мамы тут жила половина одноклассников, сюда, на стадион по соседству, она ходила заниматься конькобежным спортом.
Мне эти дома с детства казались странными, таинственными, привлекательными — как и любая вещь-в-себе. Ни разу в них не был, но представлял себе внутренние полутемные лабиринты, маленькие, тесные подсобки и ничейные обветшалые лестницы, захламленные балконы и почему-то чердаки, хотя ни о каких чердаках речи идти не могло.
Давным-давно отбившаяся от рук буйная поросль превращает этот островок с домами, окруженными со всех сторон дорогой, в сцену, на которой есть каменные декорации и есть живые кулисы, в складках и за складками которых все, собственно говоря, и происходит.
Апофеоз социализма — в смысле ничейности: все принадлежит никому и развивается, постоянно обрастая новыми подробностями, по какой-то своей траектории, все дальше и дальше отрываясь от норм общежития. Это место действительно весьма похоже на театр, жестокий и бедный одновременно; вернее, на захламленную территорию закулисья. В театре ведь стоит сделать шаг в сторону — и ты оказываешься на территории заброшенных декораций, похожих то ли на склад, то ли на сад (зимний).
Тайна не лежит на поверхности, она все время манит, ускользая, как некая женщина, уводящая тебя от водоема вглубь леса; точно где-то, совсем уже внутри, есть таинственный центр. Фишка же в том, что центра нет, дома стоят по периметру, и совершенно невозможно описать, какие люди в них живут — жители этих домов никак не выделяются и ничем не отличны от других.
Особенно зимой.
Элитных жильцов по-чердачински расселяют только сейчас: жители улицы Толбухина переехали в выстроенные по соседству девятиэтажки, квартиры им дали метр в метр. Вся развеселая коммуналка всем своим сплоченным коллективом перебралась из старых домов в новые.
Участь окончательно очеловечивает их: скоро они исчезнут, их не будет, совсем как тех, кто в них жил. Понятно, что новые квадратные метры — это круто, а в этих сараях жить — здоровью вредить,
Но снося остатки своеобразия, город не становится лучше.
Чердачинск я знаю лучше других городов, ему, кажется, не везет больше остальных: от его своеобразия вообще ничего не остается хотя бы потому, что местное своеобразие, коего всегда было до обидного мало, создано ситуацией, оно ситуативно и в других местах, возможно, выглядело бы раздором… Между разными островками разностильных (как будто единого плана развития не существует) кварталов нет состыковки, каждый квартал (площадка, коробка) развивается по-своему, из-за чего возникают многочисленные неоперабельные стыки, заросшие очередными лопухами. В них преет новая жизнь.
Библиотека-палимпсест
Сел в отцепленный вагон
Если от конечной троллейбуса (она же — проходная АМЗ) по прямой, через пустырь, идти прямо и никуда не сворачивать, однажды перейдя через рельсы (кстати, на днях видел здесь товарняк, может быть, впервые за последние лет двадцать), то попадаешь на другой пустырь, которым обитаемая часть поселка и начинается.
Это перекресток улицы Чачана, на котором стоят заколоченные и полурасселенные двухэтажные элитные дома начала 50-х, и улицы Ярославской, которая представлена большим домом темного кирпича, более похожего на явление природы, скалу или огромный гриб, нежели на построенное здание.
Сооружение это, окруженное обреченными полуживыми домами, с ампутированными конечностями и глазами, забитыми древесиной, некогда претендовало на центр нашей маленькой вселенной.
И хотя с торца в нем возникал то винный магазин, то пивная забегаловка, в середине его тот, кто хотел, находил книжный магазин старорежимного образца (с вещественно осязаемой тишиной и запахом пыльной, подгулявшей от сырости, бумаги).
Сюда я постоянно забегал еще дошкольником, а потом и школьником, за наборами открыток с картинами из собрания Эрмитажа.
Что поделать, если издательство «Аврора», ориентированное на английский язык, работало лучше издательства «Советский художник», работавшего на внутренний рынок; поэтому комплектов с картинами и скульптурами, необходимых для подпитки подрастающего на АМЗ поколения, было мало, а вот почтовые карточки со всяческими декоративно-прикладными красивостями завозили едва ли не каждую неделю.
Другие дети клянчили у бабушек и дедушек монетку-другую на солдатиков, а я просил копейки (сколько там? открытки из серии «Музеи СССР» стоили 63 копейки, «Шедевры Третьяковской галереи» чуть больше или чуть меньше), чтобы поскорее выкупить кусок красоты из этой кирпичной неволи.
Дед Василий обычно говорил мне что-то типа: «Всех открыток не купишь…», но рубль давал. Или бабушка давала, у нее всегда заначка водилась. И тогда, вновь по рельсами и по шпалам, я бежал в эту чужеродную тишину, где мне так и не удалось сделаться своим (своих продавщица водила в закрома за дефицитом), заодно забегая и в библиотеку, расположенную на втором этаже. Туда вела большая, широкая лестница, где в воздухе слегка чувствовалась сырость (часть этой венецианской, по колориту, старины занимала, насосная, что ли, станция). Наверху лестница раздваивалась, здесь находились две автономных квартиры (мощные двери, лампочка Ильича, звонок).