Незабываемые дни

Лыньков Михась

— Да они тоже готовы работать, господин начальник, если бы их позвать.

— Гм… слышите, что говорит этот лодырь? Однако надо принять во внимание его слова. Нам нужны рабочие. Приказываю… прошу вас, господин Заслонов, употребить все меры для того, чтобы каждый, кто работал здесь, вернулся в депо.

— Это я выполню, господин шеф.

— А тем, кто и впредь будет саботировать наше дело, о-о… с теми мы поговорим потом иначе. С ними будет говорить господин комендант, с ними будет говорить господин комиссар Кох.

Штрипке

долго еще кипятился, угрожая всякими смертельными наказаниями этим людям, этим неразумным «шволячям», которые не желают работать. Наконец, он угомонился:

— Знаете, когда я разволнуюсь немного, такой беспорядок начинается у меня в голове, такой беспорядок, что можно подумать, будто там поселилось стадо свиней! Я пойду уж, прогуляюсь немного на свежем воздухе, а вы сами тут присмотрите за порядком. А этого, — он ткнул пальцем в сторону Воробья, — зачислите на работу и прикажите, чтобы он разыскал всех, кто еще где-то слоняется без дела. О-о, я знаю… самый опасный человек — это тот, кто не делает ничего полезного. Да-а-а! Надо, чтобы каждый работал, чтобы каждый сознавал ответственность перед нашим… да, да-а-а… великим делом. Еще фюрер сказал, что труд… Да… да-а-а! Он сказал… да…

Господин Штрипке еще силился вспомнить, что там такое сказал фюрер, но перепутал все цитаты и, с трудом закончив речь, заковылял к дверям.

Воробей, который стоял все время навытяжку и настороженно следил за каждым движением хромого шефа, проводив его кургузую фигуру взглядом искоса, не выдержал, наконец, и так и прыснул в свою лохматую шапку-ушанку.

— Ну-ну, держись, Воробей, а то не клевать тебе конопли! — засмеялся и Константин Сергеевич, глядя на рабочего лукаво прищуренными глазами…

— Ну как там у вас?

— Подтягиваются Константин Сергеевич, собираются. Почти вся группа в сборе, в городе тут, у знакомых пока что пристроились.

— Ладно. Передай, чтобы не все сразу. По одному, по два.

Услышав стук в дверь и впустив посетителя, — это был Шмульке, — Заслонов приказал рабочему:

— Как сказал уважаемый господин Штрипке, с завтрашнего дня становишься на работу. Но смотри, чтобы работа горела в руках. Стоило бы поподробнее расспросить тебя, какими ты делами занимался до прихода в депо. Но у меня на это нет времени. Может, вот уважаемый господин Шмульке поговорит с тобой?

— Что вы, что вы, господин инженер! Это ваше и господина шефа дело заниматься такими вопросами.

— Пусть будет по-вашему, господин Шмульке. Так вот, Воробей, иди и становись на свое прежнее место, на водокачку.

— Слушаю, господин начальник! — И рабочий, попрощавшись, ушел из конторы.

— Как вам нравится этот Воробей? — спросил Заслонов у Шмульке.

— Неплохой рабочий, господин Заслонов. Водокачка гудела в его руках. Как игрушка была водокачка, не то, что теперь. Так запустили, что порой и воды не хватает, приходится из реки брать, на мост паровозы

гонять.

— А какой человек этот Воробей?

— Что тут говорить? Веселый человек, обходительный. Шутник.

— Это все так, господин Шмульке… Но мне хотелось бы вот о чем попросить вас: вы когда-то жили с ним близко, почти соседями были. Знаете вы его превосходно. А вот что он делал эти месяцы, где он был, этого ни я, ни, тем более, вы не знаем. Стоит ближе поинтересоваться, присмотреться, что он за человек теперь. Работа наша очень и очень ответственная, тут нужны исключительная добросовестность и старание! Преданность, можно сказать, делу!

— Да я, господин инженер, поинтересуюсь, конечно. Но, очевидно, вы мне не поверите. Вы же, верно, не забыли, что я остался тогда… Выходит, не выполнил вашего приказа…

— И помешали взорвать водокачку!

— Ой, не говорите. Именно так было…

— А вы не очень волнуйтесь! Я на вашем месте сделал бы то же самое. Это патриотический поступок, достойный всяческой похвалы и, если хотите, прославления. Вы немец и поступили в данном случае, как надлежит сыну своего отечества…

Шмульке слушал и только вздыхал. Как бы ему хотелось поделиться с этим необыкновенным инженером некоторыми мыслями, которые он скрывал даже от своей жены. Но опасно в такое время соваться с разными там мыслями. Никак не раскусить этого человека, не понять ни его поведения, ни его поступков, ни его появления в депо, ни, наконец, смелости его неожиданного прихода к немцам. И что он делал, этот человек? И что он думает? В конце концов любопытство Шмульке было в этом случае своеобразным, бескорыстным. Просто хотелось как-то распознать человека, разгадать смысл его жизни, такой непохожей на его, Шмульке, жизнь.

Шмульке намеревался что-то сказать или спросить о чем-то, но подумал и вздохнул.

— Отчего вы вздыхаете, господин Шмульке?

— Да веселого мало, господин Заслонов. Трудновато живется. Это кабы я один, как вы, к примеру, тогда и заботы мало. Но ведь семья. Трудно теперь прожить с семьей на наши заработки.

— Ну, что вы, господин Шмульке, говорите? Я просто даже поверить не могу. Вы немец. Порядки теперь немецкие. Законы немецкие. Власть ваша. Армия ваша. Теперь вам жить и жить. Вот нам, русским, конечно, труднее. И это так естественно. Что ни говорите, а мы — завоеванный народ.

— Да-а-а… — только вздохнул Шмульке и, чтобы уклониться от ответа и вообще от всего этого немного неприятного для него разговора, спросил:

— Вы скажите мне, господин Заслонов, как нам быть с бронзой, свинцом? На складе не осталось ни грамма. А тут требуются и подшипники, и сальники, и ползунки…

— Кстати, господин Шмульке, я осмотрел сегодня ползунки, которые поставил тот негодяй на крейцкопф. Кто приказал заменять медь чорт знает чем?

— Это приказал, извините, господин шеф… — замялся Шмульке.