Нежность к мертвым

Данишевский Илья

Я и миндальные комнаты. Я — это мои губы, мои губы на

его воспаленных аденоидах. Я и миндальный свет, мрачный

желтоватый свет, напоминающий о больницах и детстве, все

наше детство всегда представлено в сепии, и потому желтый

348

Нежность к мертвым

ассоциируется с печалью, и потому не любят желтых роз, а в

моем

детстве желтые плакучие розы росли в палисаднике, и

значили традицию, упорство моей семьи, расширяющей дом во

все стороны, это были банальные желтые розы; представляя их

в прошлом, пропуская сквозь двойную желтизну (сепия моих

воспоминаний) я понимаю, что ничего, кроме этих роз не было,

не существовало даже палисадника, и он был условностью, к

концу лета печаль скидывала свои лепестки, и их подхватывал

ветер, когда он нес их вдоль окон первого этажа, мать отвлека-

лась от пялец, вся ее жизнь рождалась и вырождалась в этой

летней минуте, когда ветер распотрошит палисадник. Она лю-

била эти минуты больше, чем любила меня, маленький маль-

чик в желтых замшевых штанах бежит вдоль окна, и его паль-

цы пытаются поймать желтые лепестки, вернуть печаль в пали-

садник.

Ночи с его любовниками пунцовы, как шрам и глупы, как

шрам или перезревшая детская тайна. Его тяготят просрочен-

ные грехи, его тревога выражена венчальными кольцами, пота-

енная жестокость – в его карманах. Он не понимает, что жес-

токость — это деление на ноль, его рассказы, его сумбуры и

обман, где человечество делится на большие числа и конечно-

сти — это мистификация и глубокое заблуждение. Он никогда

не умел делить на ноль; но ей интересна их разница, каждая

капля этой разницы, особенно под мужчинами, в Этом она

увидела серию маленьких шрамов у самого копчика, а ее отец

— наверняка, нет; она всегда замечала их размеры, габариты,

сужения и тайные комнаты, а он — отражение собственной

незавершенной печали; гермафродит, которому отсекли фаллос,

и она — полная желания поделить на ноль; творец монструоз-

ных пьес, материальных чудовищ, аспидно-черные глаза и

сбившееся от ожиданий дыхание; она — комок нитей, называе-

мых плотью, какая-то паучиха стошнила потомство в стеклян-

ный ящик. Это было хуже всего. Ее презрели заочно и загодя,

не за что-то и не вопреки. За это она отомстила матери разо-

рванными заслонами, но та не умерла, умереть было бы слиш-

ком блекло, умирают только любящие, в самый разгар любви,

остальные — никогда. Она и французская стрижка,

она и мяс-

ная муха, она и отцовские любовники, и во всем этом ее не

было, она никогда не бывала новатором, она спала только с

349

Илья Данишевский

теми, кого он пробовал пять или более раз, она верила в его

вкус, и больше ни во что. Только спокойные нидерландские

реки – его влекли эти погасшие, почти бесцветные мужчины,

снимающие с себя одежду так, будто снимают кожу, у которых

горят щеки, которые не знают, стонут они или нет и не знают

самих себя… он умел влюблять их в собственное прошлое, и

все, как один, были слабы настолько, что не могли отказать его

дочери. Наверно, их влюбленность задыхалась от чаяний, но и

в этих тучах мерцал здравый смысл, они имели тысячу ложных

причин быть с ней, чтобы воздействовать на него, и ни разу

эти вскрытые комнаты тайн, прозекторские, амбивалентные

джунгли или монастырские лачуги — не получали желаемое.

Миндальная комната. Наверное, он знал о Франке, но эко-

номия слов медленно укрыла эту историю пылью. Она помнит,

что долго вслушивалась, когда они оставались наедине, тонкие

парижские стены – как набухшая от желания слышать вульва

– и не могла разобрать ни слова, они уже лежали предельно

близко и совершенно точно без одежды, но их занятия любо-

вью не выражались последними каплями или стонами, она

могли проводить в сумраке беседы всю ночь, так и не излива-

ясь, но все же, когда этот примитивный шум рождался за сте-

ной, она могла уснуть со спокойной совестью, всякая беседа ее

отца с посторонним рождала ревность, его же меланхоличные

одухотворенные движения — никогда. Миндальная комната, где

в янтаре застыли его запахи, он старомодно сжимает плотный

резиновый шарик и содержимое флакона распыляется в возду-

хе, он все еще взволнован резонансом цветов и невозможно-

стью умертвить свое тело ножом или долгим героином, а она

уже спит с его любовниками. В сути, она не может вспомнить,

сколько их было. После Франка, существование которого на-

считывало около десяти месяцев внутри квартиры и двух из-

нуряющих рыданий на лестнице, он ускорил движение, акты

мелькали, от скорости образуя зияние между кадрами, кто-то

не задерживался даже на день, с большинством из них он даже

не спал, ему хватало лишь одного — выпить до дна взглядом

своих аспидных глаз, и когда они были опорожнены — в дело

вступала она, кандидат самых банальных наук.