Нежность
Шрифт:
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.
Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.
Но есть такая женская рука,
которая
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.
Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.
Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.
А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех священных глаз...
Ты предавал их в жизни столько раз!
И вот оно — возмездье — настает.
«Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет.
«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.
«Предатель!» — эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя...
* * *
Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.
Я в руки брать перо перестаю,
и на мои усталые уста
пугающе нисходит немота.
Но вижу я, как с болью и тоской,
полны неизреченности людской,
дрожат на стенах комнаты моей
магические контуры ветвей.
Но слышу я, улегшийся в постель,
как что-то хочет сообщить метель
и как трамваи в шуме снеговом
звенят печально — каждый о своем.
Пытаются шептать клочки афиш.
Пытается кричать железо крыш,
и в трубах петь пытается вода,
и так мычат бессильно провода.
И люди тоже, если плохо им,
не могут рассказать всего другим.
Наедине с собой они молчат
или вот так же горестно мычат...
И мне не зря не спится в эту ночь.
Я — для того, чтобы им всем помочь!
Я должен быть по долгу и любви
деревьями, трамваями, людьми!
И вот я снова за столом
Я — как возможность высказаться им.
А высказать других, о них скорбя,
и есть возможность высказать себя.
* * * *
Взгляни на снег — какой он труженик!
Он все засыпал увлеченно.
Внутри пушистых белых трубочек
чуть провода поют о чем-то.
Темнеют лишь тропинок жилочки.
И ты примеру снега следуй
и, не жалея ни снежиночки,
засыпь стихами все, как снегом.
Без преждевременного таянья,
ты освещай собой окрестность,
и все ростки, до срока тайные,
тобой укрытые, окрепнут.
И пусть, как снег, сойдешь со временем,
они, вытягиваясь, встанут
и, как сыны, благословением
тебя, сошедшего, помянут...
*
* * *
Гавана, мне не спится, а тебе?
Гавана ничего не отвечает
и, как цветок, звезду в окне качает
на царственном невидимом стебле.
Я выхожу. О, сколько тишины!
И, как нигде, на Кубе это странно.
Гавана спит. Гавана видит сны.
Какие сны, — ты расскажи, Гавана!
Спит каменщик. Он строит и во сне.
И этой ночью, дымчатой и звездной,
сон его пахнет глиною, известкой, 4
и гордо, словно каменщику, мне.
Спит мальчик. Он в сентябрь перенесен,
и сон его чуть горьковато пахнет
мерцающей, как ночь Гаваны, партой
в той школе, где учиться будет он.
Совсем ребенок, худощав и быстр,
делами и раздумьями он полон.
Он помнит — есть враги у Кубы, — помнит,
и мальчик озабочен, как министр.
Спит молодой министр. С дороги он.
Он и во сне не может быть усталым.
Сон его пахнет нефтью и металлом,
и я благословляю этот сон.
В окне залив туманно серебрист.
Под шелест Мексиканского залива,
сняв револьвер, спокойно и счастливо,
как мальчик, улыбается министр.
И, волосы дурманные рассыпав,
ресницами прикрыв дурманный взгляд,
спит женщина кубинская — Росита.
Муж — в Эскамбрайе. Муж ее — солдат.
Идет патруль тропинкою глубинной.
Во сне Росите виден этот путь.
Сон ее пахнет, как ее любимый, —
чуть табаком и порохом чуть-чуть.
Как пахнут сны! Боями — сны солдат.