Нежность
Шрифт:
если сами
бегут
клопы!»
РУССКОЕ
ВМЕШАТЕЛЬСТВО
Много мы слышим ругани
от всяческого дерьма:
«Вмешиваются русские
во внутренние дела».
Привыкли мы к этим шпилькам.
Презрения к ним не тая,
посвистывающим Уленшпигелем
по Кубе странствую я.
На вертолете, на «виллисе»,
на прыгающем катерке...
Все-то мне
с карандашом в руке.
Сколько бесценного, важного
записано на листках!
Но дела не карандашного
хочется мне — и как!
Во все мне вмешаться хочется.
Вы слышите — господа!
Вижу я, как ворочается
в плавильнях Моа руда.
175
ВЗРЫВЫ НА КУБЕ
В самом центре Гаваны —
взрыв,
и осколки —
звездная полночь,
и по улице,
грозно взвыв,
белым призраком —
скорая помощь.
И, как скорая помощь, туда
переулками
и площадями
нарастающая толпа,
рассекая
огни
локтями.
Кто же в этой толпе?
Это те,
кто едины в своей правоте.
Это пекарь.
Сапожник.
Рыбак.
Все спешат отвести беду,
и, шумя,
паруса рубах
раздуваются на бегу.
Все бегут.
Кого только нет!
Вот я вижу фабричных девиат.
Вот знакомый кубинский поэт —
из кармана стихи торчат.
Кое-кто говорит, что толпа
непременно тупа и глупа,
что поэту большому грешно
быть душою с толпой заодно.
Я не знаю —
он прав или нет.
Может, я небольшой,
но поэт,
и я счастлив быть в этой толпе!
О толпа!
Отдаюсь я тебе!
Ты не так уж слепа и тупа.
Ты народ,
а не просто толпа.
Кто же этот народ?
Это те,
кто прекрасны в своей чистоте,
кто за правду без слова умрут.
Революция —
это их труд.
Эти люди — правительство,
власть,
и взрывается тут же на улице,
там, где мина сейчас взорвалась,
митинг —
мина самой революции.
Слушай,
словно музыку,
как, рабочие плечи слив,
Куба либре
взрывами мужества
отвечает на каждый взрыв.
Господа,
вам слушать не хочется
взрывов наших великих дней —
взрывов радости,
взрывов творчества?
Наши взрывы
ваших сильней.
Взрывов,
взрывов число несметно.
Это вам —
я замечу —
фитиль.
Слышу
взрывы аплодисментов —
говорит
с народом
Фидель.
Не придумано это кем-то,
а само собой, —
стар и мал,
сняв сомбреро
или же кепки,
все
поют
«Интернационал».
Эта песня звучит все победней,
и, соратники и друзья,
все поют
«Это есть наш последний...»
по-испански.
По-русски —
я.
ФРАМБОЙАН
Цветет величаво и девственно
над шорохом летних полян
очень кубинское дерево —
дерево фрамбойан.
Цветы удивительно алые,
а свет их торжественно чист.
Старые шутят и малые:
«Дерево-коммунист».
Поэт — это тоже дерево,
шумящее над землей,
но если цвести — так действенно,
не частью себя — всем собой!
Пусть будут стихи мои алые,
а свет их торжественно чист.
И старые скажут, и малые:
«Это поэт-коммунист».
ФИДЕЛЬ И ГАГАРИН
Дождь наступленье свое развертывал.
Бились полощущие полотнища,
но вся Гавана
двадцать четвертого
стала огромной Красной площадью.
Все выбегали под струи из комнат —
и старики, и влюбленные пары,
и Мануэль — мой старинный знакомый —
радостно мок, взобравшись на пальму.
Женщины,
тоже радостно мокрые,
разом забыли,
что платья их —
модные,
и бородатые милицианос,
застыв, сохраняли молодцеватость.