Незваный гость. Поединок
Шрифт:
Звезды не гаснут
Непогода задержала в степи Лугового. Ему пришлось донаблюдать пункты Малининой. Он жил и работал, как во сне, не прощая себе того, что был к Малининой подчеркнуто безразличен.
Все еще держались морозы. Дул порывистый северный ветер. Казалось, что он добирается до самого сердца. Обледенелые ветки краснотала позванивали на барханах, как стекляшки. Каждая травинка в степи оделась в ледяной панцирь... В последние дни небо стало затягиваться зыбкими, спешно бегущими за горизонт облаками. Они припудривали землю сухой снежной пылью. Ветер подхватывал
Вторые сутки пошли, как Луговой тянулся на верблюде в базу экспедиции. Подводчик Кумар уже не стегал верблюда кнутом, не торопил: все равно не прибавит шагу. Луговой мог дождаться машины из Жаксы-Тау. Ему же казалось, что он был лишним здесь — так трудно ему было определить себя в глазах Славина, судьи строгого и проницательного. Славин принимал работы теперь один, без Санкевича, отвезенного в больницу. Он встретил Лугового холодно и отчужденно, проверял его журналы придирчиво, словно не доверял. И ни слова ни о Меденцевой, ни о Малининой. Луговой понимал: это не случайно. Славин чувствовал, что какая-то доля вины в гибели Любы лежит и на Луговом. Это было так, хотя никто не мог сказать этого в глаза.
Когда акт приемки был подписан, Славин спросил:
— Не останешься на полмесяца? Помочь мне?
— Если можно, разрешите уехать, — попросил Луговой.
— Что ж, не держу. Только машины сейчас не дам. Нужна.
— Меня отвезет Кумар.
— Смотри.
Они стояли друг против друга, учитель и ученик. Человек, проживший жизнь, и только начинающий жить, В последнюю минуту они взглянули друг на друга как-то по-другому, чем до прощанья, и сказали глазами все то, что было у них на душе, понятное лишь им двоим. И это понятное было связано с гибелью Малининой, с изменой Меденцевой.
В тот же день Луговой выехал в Жаксы-Тау
Сидя на телеге, Луговой все вглядывался вперед, в снежную засинь. Вот-вот должна была выплыть на горизонте гора Жаксы-Тау, но она словно провалилась. Луговой знал, что и в поселке ничто и никто не обрадует его. Там усилится боль, все будет напоминать о Малининой: берег озера, где они в первый день поставили палатки, комната Кузина, в которой он подхватил Любу на руки, громада Жаксы-Тау... На него многозначительно будет поглядывать Кузин, и, конечно, с откровенным осуждением — Пономаренко, завхоз.
— Эх, — скажет, — не сберегли Любу-Малину!..
Ветер будто усилился. Он дул навстречу так, что в глазах Лугового двоилось.
— Кумар, расскажи что-нибудь, — попросил Луговой.
В высокой заячьей шапке, похожей на гнома, Кумар сердито скосил глаза:
— Как говорить будешь? Губы замерз, скоро язык кончай. Курсак совсем пустой...
Луговой вспомнил, что они не ели с утра, что Кумар уже несколько раз просил остановиться.
— Пьем чай, Кумар.
Не съезжая с дороги, они развели костерик, подвесили помятый и дочерна закопченный за лето чайник. Луговой подсел к огню, протянул руки и тут же вспомнил, что Малинина любила сидеть вот так у костра, смотреть на причудливую игру огня. И в ту
— Кумар, напьешься чаю — догоняй! — сказал Луговой и, подняв воротник полушубка, зашагал по дороге, длинный, сгорбившийся, чем-то похожий на верблюда.
Вот так в пути было легче. Пусть ветер бьет в грудь, пусть слезятся глаза, а он будет пробиваться вперед, как пробивался все это знойное лето... Он шел и шел. Уже стемнело, и дорога лишь угадывалась под ногами. Вдруг яркий свет ударил его в глаза и будто опрокинул навзничь. Луговой зажмурился и остановился, закрываясь рукою.
— Пьяный, что ли? — раздался рядом с ним сердитый окрик. — Прешь на машину. Не видишь, что ли? Кто такой?
Луговой открыл глаза и увидел перед собой Дубкова. Он стоял перед ним в желтом кожаном реглане, в серой каракулевой шапке, а за спиной у него чернела машина.
— Куда идешь? — снова спросил Дубков, вглядываясь в Лугового и не узнавая.
— Проезжайте, товарищ директор, — проговорил сквозь зубы Луговой и сошел с дороги.
Щелкнув, открылась дверца машины, и Луговой услышал возглас Меденцевой:
— Дима, это же Луговой!
Меденцева вышла из машины, подбежала. Ветер распахнул ее шубку, сорвал с головы платок.
— Борис!
— Нина! — воскликнул Луговой, вновь почувствовав, что он любил, любит и может любить только одну эту женщину, что он готов простить ей все, что она сделала, что еще может сделать ему плохого.
— Ну здравствуй же! — Она стояла теперь от него так близко, что он почувствовал ее дыхание. — Ведь мы не виделись целое лето! Подумать только!..
Меденцева протянула руку и глядела на Лугового с искренней радостью, словно с ней ничего не произошло, словно она была та же, что прежде, весной.
И оттого, что она так просто и невинно глядела, он не взял ее руку и отступил.
— А я не узнал вас, — сказал Дубков, бросив озабоченный взгляд на Меденцеву. — Честное слово! Такую бородищу себе отпустили...
Луговой не повернулся к Дубкову и продолжал всматриваться в глаза Меденцевой, но они, скрытые сумраком, ничего не сказали.
— Мы подвезем тебя, Борис. Это нам ничего не стоит, — проговорила Меденцева, опуская руку.
«Не стоит! — мысленно повторил ее слова Луговой. — Как это верно сказано».
Минутная вспышка радости погасла, и он как-то сразу почувствовал, что может говорить с Меденцевой спокойно. Но говорить было не о чем.
— Значит, ты удираешь? — проговорил Луговой, зная, что отряд Кузиной еще ведет наблюдение.
— Вынужденно, товарищ Луговой, — сказал, как бы оправдываясь, Дубков. — Мы переезжаем в город.
— Ну, счастливо! — Луговой поклонился и широко, торопливо зашагал дальше.
Вскоре Лугового нагнал Кумар.
— Гляди, Борис! Жаксы-Тау!
Луговой вскинул бородатую голову. Над степью начинало светлеть. Облака прорвались, и в синих разводах между ними стремительно неслись звезды. А на светлой полосе горизонта, над которой где-то за облаками тоже бежала луна, чернел силуэт Жаксы-Тау. Луговому даже показалось, что он видит и пирамиду, к которой поднималась Люба Малинина, человек с бескорыстным и самоотверженным сердцем. И в эту минуту он впервые подумал о том, что эта девушка была необыкновенной и могла принести ему счастье.