Ни конному, ни пешему...
Шрифт:
— Та йдить вже, а то панство с голодухи нас с вами схарчат, и не подавятся.
*******
Дом встретил теплом печей, привычным скрипом дубовых полов. К приезду хозяина жарилось мясо, запекалась рыба, подходило тесто на пироги. Запахи дразнили голодную девчонку. Живот урчал. Хотелось отправиться на кухню, стащить самые вкусные кусочки. Тетка Олена завсегда норовила откормить «бидну сиротку, тоненьку, як ота квиточка». Сироткой Ядвига себя не считала, «тоненькой квиточкой» тоже, но случая заглянуть на кухню не упускала.
Лестница
Эх. Не на кухню за свежими пирогами, а к братовой жене нужно идти. Мириться. Хоть и страшно!
Ядвига стянула с головы лисью шапку, швырнула в сторону. Скинула на пол тулуп. Решительно направилась к лестнице.
Она шляхтянка, ей не пристало бояться.
******
В покоях натоплено, аж душно. В носу защипало от запаха вонючей лечебной дряни. Сумрак затаился в темных углах. Тяжелые шторы плотно задернуты. Свечи горят на столе. Захотелось распахнуть окна, впустить солнечный свет и чистый морозный воздух…
Юстина дремала в низком кресле. Услышав скрип двери, вздрогнула, открыла глаза.
— Ты вернулась! — еле слышно прошептала панна. — Мы везде тебя искали. Думали — сгинула. Матерь божья, как же я боялась за тебя!
Она прижала ладонь ко лбу, часто задышала. Ядвига обомлела — вместо высокой, статной красавицы перед ней была несчастная девчонка, измученная болью и страхом: бледное лицо, под глазами желтели синяки, щеки ввалились, светлые пряди прилипли к влажной коже.
«Да она же всего года на три-четыре старше меня! — мысль была странной, слишком взрослой для юной панянки. — Когда ей рожать? Бабы болтали — березень, квитень! Точно помнится — весной. Черт, ребенок то хоть жив?!»
Юстина откинулась на спину, вымученно улыбнулась, сложила руки на животе.
…пламя свечей ударило по глазам, дышать стало тяжело, голову сдавило тупыми тисками, сердце колотилось невпопад — одно…и… второе… и… третье?! Живот стянуло узлом. Ядвига согнулась от внезапной боли, судорожно хватая ртом воздух, вцепилась рукой в дверь, чтобы не упасть. Колени задрожали, слабость накатила приторной волной тошноты. Стало страшно и… невыразимо тоскливо. Ещё немного, совсем немного и — все. Не будет ясной панны. Потускнеют золотые волосы, погаснут светлые очи…
Ай! Курва!
Острые зубки впились в ухо. Мерзкое хихиканье черной тварючки выдернуло из муторной темноты.
Тень прошлась когтистыми лапками по плечам, нагло цапнула за второе ухо, мазнула хвостом по лицу и, блеснув зелёными точками глаз, пропала…
— Ну, мерзавка, погоди, доберусь я до тебя!
Ядвига помотала головой, стряхивая липкий морок чужой боли и безнадежности. Выпрямилась, все ещё держась за стену. Ошалело уставилась на Юстину. Та испуганно наблюдала за девочкой.
— Ядька, что с тобой? Давай за лекарем пошлем? — она неловко попыталась встать, дотянуться до колокольчика, позвать
— Не надо! — вскрикнула панночка, — Не вставай… пожалуйста. Я сейчас помогу. Я попытаюсь…
Ядвига упала на колени к ногам невестки, накрыла ледяные ладони Юстины своими. Зажмурилась, прислушиваясь. Два крохотных сердечка стучали быстро-быстро. Две жизни, готовые вот-вот оборваться. Дети Януша, внуки пана Лихослава. Им было тоскно. Очень плохо и очень страшно. Ядвига чуяла приближение новой мучительной боли. Ее нельзя подпускать ни в коем разе! Иначе — все!
Жар разгорался в середине груди, по коже потекли огненные струйки, в ушах зашумело. Руки жгло огнем. Его было так много, что казалось, ещё мгновение — и вспыхнут волосы. Как тогда в черной жуткой степи, среди высохших трав и мертвых голосов. Матинко Божа, что же делать-то…
В самом сердце заповедной чащи маленький леший сидел на выворотне и чуть слышно наигрывал зимнюю колыбельную. Белые волки у ног лесного хозяина чутко дремали под тихие звуки сопилки. Мелодия внезапно прервалась — леший поднял голову. Тревожно прислушался. Сердито нахмурился, зыркнул на заснеженную избу. Дверь со скрипом распахнулась.
— Играй, негодник. Играй громче!!! Я одна такую ораву с Той стороны не выведу, — заорала старуха с порога.
Лешачек ловко спрыгнул с высокого пня, скинул с плеч волчью шубу и, осторожно ступая босыми ногами по свежему снегу, медленно пошел в темноту…
Тихо-тихо пела сопилка…
ПРОГУЛКА
Юся тоскливо посмотрела на вышитый гладью лепесток лилии. Какой-то он получился кособокий. Надо бы распустить шов, переделать…
Вздохнула. Воткнула иглу в натянутую на подрамник ткань, закрепила нитку.
Все.
Хватит.
Стоять больше не было сил. И кто ее тянул за язык дать обет расшить алтарный покров до рождения наследника? Верилось — благословит Матерь божья, пошлет лёгкие роды, смилуется…
Знала бы, что двойню носит, может, поостереглась бы обеты давать.
Юстина медленно опустилась в мягкое кресло. Привычно положила руку на живот. Слабый толчок, ещё один. Сын? Дочка?
За окном февральское солнце топило снег на крышах. Звенела капель, пели птицы. Хорошо! Захотелось спуститься во двор вдохнуть свежий воздух, подставить лицо солнечным лучам, зачерпнуть ладонями снег…
Сколько она не выходила — дней пять или шесть?
После воскресной службы нездоровилось, болела голова, знобило. Потом пару дней метель крутила — носа не высунешь. А как снег перестал, да развиднелось, супруг ее разлюбезный со свекром под окнами поединок устроили. Шаблюками махались на потеху дворни. Потом пили на морозе, здравицы кричали ясновельможной панне Юстине — лучшей из дочерей и вернейшей из жен!! Дурни. Лучше бы в город свозили. Нельзя. Не выдержит она дорожной тряски. Ещё, не дай господь, разродится раньше срока. Вот и сидит всю зиму в поместье, вышивает, бездельем мается. Ни тебе в гости к матери и сестрицам съездить, ни на рождество в княжий замок.