Ни конному, ни пешему...
Шрифт:
Левко блаженно улыбнулся. Страх растаял, оставив после себя бесконечную усталость. Он не помнил, как добрался в темный закуток, как завернулся в старый дедовский кожух — после гнутой монетки его самое большое сокровище. Не чуял, как чужой мальчишка протянул руку к его голове, и притихшая было тень легко и бесшумно скользнула в подставленную ладонь, обвилась вокруг тонких сухих пальцев и замерла, боясь немилости Лесного Хозяина.
— Спи, маленький холоп, спи…
***
Ядвига медленно поднималась
Дом тосковал. Холодом безлюдных покоев, сыростью уставших от зимы стен. Он жаловался скрипом половиц и ночными вздохами сквозняков.
Дрова берегли. На что топить пустые комнаты? Юська после отъезда мужа перебралась вниз, подальше от злополучной лестницы и поближе к теплу кухонных печей. Вот и правильно. Куда ей по сходам туда-сюда шататься. С ее-то пузом. А там и слуги под боком, и прогуляться выйти намного проще...
Панночка задержала дыхание, вслушиваясь, подняла выше свечу, пытаясь оглядеться в темноте гостиной. Шторы задернуты наглухо. Ядвига потянула тяжёлую плотную ткань, впуская в комнату слабый свет ущербной луны. Глянула во двор — никого. И тихо, как в могиле. Не брехали собаки, не гомонили люди, не фыркали на морозе лошади. Верные холопы не носились по двору сломя голову, выполняя панскую волю.
После шумной суеты и хохота, застольных песен и звона шаблюк во дворе, — тишина давила. Позже она привыкнет — не впервой. Отец редко задерживался дома надолго. Он уезжал, оставляя дочь на попечении слуг и нянек.
А сейчас?!
Сейчас все изменилось…
Ядвига поставила свечу на подоконник. Тусклый огонек высветил морозные узоры на мутном стекле. Льдинки заискрились золотистыми всполохами, побежали вверх тонкими лепестками диковинных цветов. Красиво. Панночка зябко поежилась, плотнее запахнулась в теплый платок.
— Лешко, — позвала шепотом. Где ж этот поганец подевался?!
Не иначе до сих пор от помывки прячется. Днём жалостливые бабы нагрели воды — надумали отмыть бедную сиротинушку. Лешек недоверчиво покосился на бадью с мылом, и потребовал сперва пирогов, потом молока с творогом, меда, квашеной капусты, соленых грибов, варёных яиц… Кухарки только успевали миски с горшками подносить! А лешачек в раж вошел и до копченостей с колбасами добрался. Строгая тетка Олена, подперев пухлую щеку, любовалась, как негодяй пластает ножом лучшую хозяйскую ветчину и заедает кровянкой с чесноком и зелёным луком.
Лук Ядвига берегла для Юстины и строго-настрого запрещала щипать свежую зеленушку даже любимому брату. А этот проглот жрал все подряд! И куда в него столько лезет?! Ядвига от злости аж побелела, увидев, что на кухне творится — стол заставлен тарелками и горшками, слуги вокруг на вытяжку, ждут указаний, а Лешек ногами босыми дрыгает, урчит, как кот, и окорок доедает.
От крепкого тычка в бок лесной обжора чуть с лавки не слетел.
— Ты здурел! — рявкнула на приятеля Ядвига. — А ну вон отсюда! А вы что стоите?! — крикнула кухаркам, —
Бабы словно ото сна очнулись, заозирались удивлённо, заохали…
Лешек, не будь дурак, сбежал под шумок. Ганька по всему дому искала негодника. Не нашла. Старуха, что на кухне ошивалась, только усмехалась — мол, брось, девка, мой внучек дикий. Ему главное — брюхо набить. Проголодается — вернётся. Уж больно смачно кормите. И не замечали слуги ни раскосых нелюдских глаз, ни костяных амулетов в длинных седых косах…
Вот же принес черт этих двоих! И чего старухе в их доме понадобилось?! Не ко времени. Особенно сейчас, когда отец с братом уехали, Юська на сносях, а Ядвига впервые в ответе за людей и поместье.
Раньше, оно как было — хозяйство Юстина вела. И хорошо вела, крепко. Теперь сестрицу не тревожат, берегут. С любой бедой к панянке идут. Сложно это, хлопотно…
Ядвига за целый день с ведьмой и парой слов не перекинулась. Старуха долго сидела на кухне в окружении любопытных хлопов, травки заваривала, кажись, лечила кого-то; потом Юська позвала «бабушку» к себе. Чего уж там ведьма беременной бабе наплела, только Юстина после того разговора стала на диво спокойная, тихо улыбалась каким-то своим мыслям, и перестала твердить, что не переживет роды.
Ядвига сердито сжала кулаки, вспоминая, как она заскочила на конюшню проведать Зорянку, угостить соленой горбушкой.
Зашла и замерла в дверях.
Хромой Густав, вечно хмурый и необщительный мужик, который за коней голову оторвёт, с горящими глазами рассказывал жуткой старухе про своих «диточОк».
Яга слушала внимательно, кивала, что-то негромко отвечала завзятому конюху, потом по-свойски зашла в стойло к Зорянке. Та застыла, нервно прижала уши. Ядвига напряглась — ну как взбрыкнет конячка! Норов у нее был под стать хозяйскому. А старуха, обхватив ладонями лошадиную морду, прижалась лбом к бархатной теплой шерстке и заговорила тихо-тихо.
…беззвучный шепот мертвого наречия, напрочь забытого даже там…в бескрайних степях. Дрожала земля под копытами бесчисленных скакунов. Черный дым пожарищ заволок небо над гибнущим миром. Тысячи стрел, выпущенных на полном скаку, поглотили пылающее солнце…
Яга замолчала, крепко поцеловала в лоб притихшую кобылку, грустно потрепала по крутой шее. Зорянка негромко заржала, словно прощаясь.
Старуха устало ссутулилась, оперлась на посох. Встревоженный Густав почтительно подхватил бабушку под локоть, бережно усадил на скамью.
Ядвига потопталась на пороге и неслышно вышла во двор.
****
Тихий смешок на лестнице. Скрип половиц в зябкой темноте. Да где ж этот обжора лесной хихикает?!
Мальчишка выскочил из тени и кинулся на шею Ядвиге. Обнял крепко-крепко. И так же быстро отпрыгнул, опасаясь тумака. Волосы всклокочены больше обычного, глаза шальные зеленью светятся, от самого хвоей несет так,
…словно бредешь в сосновом бору жарким сухим летом, и по золотым стволам течет вязкая смола…