Ни конному, ни пешему...
Шрифт:
Полуденное солнце иссушило землю до спекшейся растресканной корки…
Небо выцвело от палящего жара...
Пыльное марево дрожит в воздухе…
Почему же так холодно? Босые ступни замёрзли, изо рта вырывались облачка пара!
Ядвига оперлась на дерево, пытаясь сохранить жалкие остатки тепла в этом раскаленном добела мире. Натянула на колени льняную рубаху — незнакомую и пугающе-белую. Суеверные селяне в такие обряжали покойников, тщательно спарывая вышивку, не оставляя на ткани даже обрывка цветной
Ушел навсегда.
Кто же напялил на нее нелепую одежду?!
Память возвращалась неохотно. Вот они со старым мельником пьют крепленую наливку, поминая погибшего отца. Сливянка мгновенно шибает в голову. Дядька Михась сидит напротив, подперев небритую щеку широкой ладонью. Что-то бормочет про заезжего паныча, который требовал отдать Орыську, и чуть было не забрал дочку силой, и про то, как этот самый паныч почивает теперь на дне омута под корягами.
Раков кормит.
А пан Лих зна-ал!
Знал, и не выдал дядьку Михася! Видать, тот заносчивый гусак воеводе тоже не по нраву пришелся…
Потом тетка Гануся запела. Голос у дородной мельничихи был на удивление сильным и глубоким, слова цепляли за душу. Или хмель с усталостью давали себя знать — поди разбери. Только пела баба не хуже церковных служек, а то и лучше. От тех у Ядьки только зубы ныли и зевать хотелось. А тут слезы текли сами собой, дышать становилось легче, отпускала черная тоска, и на мягких лапах подкрадывался целительный сон…
Выходит, она уснула?
Уснула и очутилась в этом странном месте?!
Хорошо, хоть не в жуткой степи из прошлых видений.
Ядвигу передернуло от воспоминаний.
Это для старухи черная степь мало не дом родной, а ей, Ядвиге, там каждый миг смертной пыткой показался.
То ли дело тут — и солнце, и небо, и надёжный дуб! От шершавого ствола исходило едва ощутимое тепло, словно могучий великан пытался утешить и защитить непутевую девчонку.
Панночка охнула, вспомнив про заветный жёлудь — на месте ли?! Последний подарок Лешека висел на груди на серебряной цепочке.
Значит…значит, лесной хозяин услышит, не бросит названную сестру невесть где.
Ядвига помотала головой, пытаясь прийти в себя.
Распущенные волосы упали темной волной, закрыли солнечный свет. Она собрала их в пучок и принялась задумчиво заплетать косу, медленно перебирая спутанные пряди, прислушиваясь к шороху спелых колосьев.
Спелых ли?!
Рядом с дозрелой, полной сладких зерен пшеницей, тянулись к небу крохотные слабые росточки, юные прозрачные колоски росли по соседству с высохшими, сломанными стеблями…
Поле отливало щедрым золотом урожая и ранней весенней зеленью, влажной чернотой распаханной под скорый посев пашни и пыльной серостью высушенной зноем земли. Колючая
В шорохе-шелесте чудились невнятные слова, едва различимый детский плач, полные невыразимой боли стоны, яростные крики и проклятия, мольбы о помощи и счастливый смех, горестные всхлипы и залихватские песни…
Гул множества голосов становился все громче, нарастал лавиной, заполняя все пространство.
Панночка вжалась спиной в ствол, подтянула к себе замерзшие ноги, стараясь отодвинуться от жуткого поля как можно дальше.
Пальцы судорожно заплетали косу, все быстрее перебирая непослушные пряди. С трудом оторвав взгляд от зачарованных колосьев, она ошалело уставилась на свои волосы, которые тянулись бесконечным потоком, постепенно превращаясь из темно-каштановых в пепельно-серые…
По спине побежал ледяной озноб.
Как она жить-то будет с эдакой косищей?! Как найдет дорогу домой, если за ней потянется вот…это?!
Да и где искать эту самую дорогу, если за кругом дубовой тени пугающая живая пшеница!
Или мертвая?!
Матинко божа, страшно-то как!
Все настойчивее звали невидимые голоса, безумная круговерть проклятий и стонов, хохота и криков сводила с ума, тяжесть волос камнем тянула к земле.
Ядвига зажмурилась и заорала со всей дури:
— Хва-ати-ит!
Тишина обрушилась ушатом холодной воды.
Удар сердца…
Ещё один…
Серебристый кончик немыслимо длинной косы выскользнул из онемевших пальцев и…пропал!
— Ну, хватит так хватит, — послышался ехидный смешок.
На границе света стояла невысокая худенькая девчушка не старше десяти лет.
Выбеленные жаром волосы прилипли к потному лбу.
Брови цвета соломы на темном от солнца лице. Обветренная кожа, растрескавшиеся губы, свежая царапина на пыльной щеке.
Грязные босые ноги и застиранная старая рубаха грубого полотна, в каких ходят дети не шибко заможных селян…
Тонкие загорелые руки…
В левой руке девочка держала остро наточенный серп.
Ядвига рывком поднялась, не сводя взгляда с неожиданной гостьи, или…хозяйки?!
Если только бывают хозяйки, похожие на заморенных непосильным трудом холопок?!
Зашумели, закачались ветви зелёного великана, то ли приветствуя незнакомку, то ли предупреждая — не подходи! Заветный жёлудь беспокойно дернулся на цепочке.
Маленькая жница, прикрыв ладонью глаза и запрокинув голову к небу, прислушалась к недовольному шелесту листьев. Ядвиги для нее будто и не было, и та уже понадеялась, что приблуда развернется и уйдет, не заметив в густой тени оробевшую панночку. Где там! Девочка небрежно махнула рукой и заговорила: