Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
Хуан писал прилежно и бесталанно. Он тщательно клал мазок к мазку, пытаясь воспроизвести ее тонкое, гибкое тело. Но все его усилия были тщетны. На холсте появлялась картонная кукла с тем глупым лицом, какое бывало у Глории, когда она слушала мои разговоры с Романом. Теперь на Глории не было ее драного платья, и среди уродства окружавших ее вещей она казалась неправдоподобно красивой и белой, каким-то божьим чудом. Сладостный и в то же время опасный дух трепетал в прекрасных формах ее ног, ее рук, ее маленьких грудей. Горячая, блистающая кожа словно источала ту самую духовность и интеллект, которые никогда не светились в ее глазах. Тот самый духовный жар, который так привлекает нас в
Зайдя всего на несколько секунд, я, очарованная, осталась там. Хуан как будто был доволен моим посещением и торопливо рассказывал о своих планах. Я его не слушала.
В тот вечер, почти безотчетно, я завела с Глорией разговор и впервые вошла в ее комнату. Лениво, с удовольствием, как слушают шум дождя, слушала я ее бессодержательную болтовню.
Я начинала привыкать к ней, к ее быстрым, не требующим ответа вопросам, к ее прихотливому и ограниченному уму.
— Да, да… Я хорошая… Не смейся.
Мы молчали. Она придвигалась ко мне и спрашивала:
— А Роман? Какого ты мнения о Романе?
Потом, погрозив мне пальцем:
— Уж я знаю, что он тебе симпатичен. Разве не правда?
Я пожимала плечами. Через минуту она говорила:
— Он тебе симпатичней, чем Хуан? Разве не правда?
Как-то раз, совсем неожиданно, она расплакалась. Плакала Глория необычно, отрывисто и быстро, словно сама хотела скорее перестать.
— Роман — скверный, злой человек, — сказала она. — Ты его еще узнаешь. Я от него много натерпелась, Андрея. — Она вытерла слезы. — Я тебе сразу не расскажу всего, что он мне сделал худого, слишком долго рассказывать. Узнаешь понемногу. Сейчас ты им очарована и ни за что не поверишь.
Я и вправду не считала себя очарованной Романом; пожалуй, он был мне даже чем-то неприятен: часто я холодно его изучала. Но в те редкие вечера, когда после очередного скандала за ужином он становился приветливым и приглашал меня: «Пойдешь, малышка?» — я бывала довольна. Роман в квартире не ночевал. Он привел в порядок комнату на чердаке, устроив себе там весьма комфортабельный приют. Из старинных изразцов он соорудил камин, сделал низкие черные книжные полки. В комнате стояла тахта и под маленьким, забранным решеткой окном, изящный стол, заваленный бумагами и заставленный чернильницами всех времен и самых разнообразных форм, из которых торчали гусиные перья. Примитивный телефон служил для переговоров с Антонией. Так объяснил мне Роман. Еще там стояли маленькие часы, все в завитках, с каким-то особенно мелодичным звоном. В комнате было трое старинных часов, ритмично отсчитывающих время. На книжных полках красовались старинные монеты, некоторые очень любопытные, светильники конца Римской империи и старинный пистолет с перламутровой рукоятью.
В книжных полках были устроены потайные выдвижные ящики, и в них хранились всякие интересные вещицы, которые Роман понемногу мне показывал. Несмотря на множество безделушек, все здесь содержалось в чистоте и относительном порядке.
— Здесь вещам хорошо. По крайней мере, я стараюсь, чтобы им было хорошо… Я люблю вещи. — Он улыбнулся. — Не думай, что я претендую на оригинальность, но это правда. Внизу не умеют с ними обращаться. Кажется, что воздух там полон криков… Это кричат, задыхаясь, вещи, им тоскливо, их давит бремя невзгод. Впрочем, не сочиняй романов. Наши споры и наши крики беспричинны и ни к чему не ведут. Что ты уже про нас напридумывала?
— Не знаю.
— Знаю, ты выдумываешь про нас разные истории.
— Нет, не выдумываю.
Разговаривая, Роман включал кофеварку и извлекал откуда-то дивные чашечки, рюмки и ликер; потом — сигареты.
— Я знаю, ты любишь курить.
— Нет,
— Мне — то ты зачем врешь?
Роман со мной всегда держался с доброжелательным любопытством.
— Мне отлично известно все, что написала Ангустиас твоя двоюродная сестра. Больше того: из чистого любопытства и, конечно, без разрешения я прочитал письмо.
— И все же я не люблю курить. Там, дома, я это делала, чтобы досадить Исабели. Больше ни для чего. Только ради скандала, чтобы меня отпустили в Барселону, раз уж не могут со мной справиться.
Я краснела и смущалась, и Роман верил мне лишь наполовину, а ведь я ему говорила истинную правду. В конце концов я брала сигарету, потому что сигареты у него всегда были изумительные, их аромат мне действительно нравился. Вероятно, именно тогда мне и понравилось курить. Роман улыбался.
Я понимала, что он считал меня существом незаурядным, он считал, что я куда более образованна, возможно, более умна, уже теперь лицемерна, обуреваема странными, безудержными желаниями. Мне не хотелось его разочаровывать, ведь я-то хоть и смутно, но понимала, что я куля проще, чем он себе представлял, даже нелепа со всеми моими мечтами и грузом сентиментальности, который пыталась скрыть от этих людей.
Роман был худощав и необычайно ловок. Разговаривал он со мною, сидя на корточках возле стоявшей на полу кофеварки, и казалось, под его смуглой кожей скрыты пружины, так он был весь напряжен. Потом он бросался на тахту и курил; мышцы его расслаблялись, лицо принимало безразличное выражение, будто время для него не имело никакой цены и будто на тахту он улегся, чтобы так вот с сигаретой в руке и встретить смерть.
Иногда я смотрела на изящные руки Романа, такие же смуглые, как и лицо, тонкие, нервные. Руки его мне очень нравились.
И тем не менее, сидя за его письменным столом на единственном стуле, стоявшем в комнате, я была очень далека от Романа. То ощущение, которое у меня появилось во время нашего первого разговора, — будто меня всю окутывает его обаяние, — уже никогда не возвращалось.
Он готовил чудесный кофе, и комната наполнялась ароматным паром. Мне все нравилось в этой комнате — тихой заводи того бурного моря, что бушевало внизу, в нашей квартире.
— Там — тонущий корабль. А мы — бедные крысы, которые видят воду и не знают, что им делать… Раньше всех, покинув нас, спаслась твоя мать. Две твои тетки вышли замуж за первых встречных, лишь бы убежать отсюда. Остались на свое несчастье только твоя тетя Ангустиас и мы с Хуаном. Оба мы порядочные мерзавцы. А теперь явилась ты, бедная, сбитая с толку мышка, правда, не такая несчастная, как это кажется.
— А не заняться ли нам сегодня музыкой?
Роман открывал шкаф, в который упирались книжные полки, и вытаскивал оттуда скрипку. В глубине шкафа лежало несколько свернутых холстов.
— Ты и живописью занимаешься?
— Чем я только не занимался! Разве ты не знаешь, что я начал изучать медицину — и бросил, хотел стать инженером — и не смог поступить. Взялся я и за живопись… Так, для себя… И получалось это у меня, поверь, гораздо лучше, чем у Хуана.
Я и не сомневалась. Мне казалось, что в душе Романа скрыты неистощимые возможности. В ту минуту, когда он, стоя у камина, касался смычком струн, я вся преображалась. Исчезала моя замкнутость и все растущая враждебность к людям. Моя душа раскрывалась, как и мои сомкнутые ладони, и принимала звук, как принимает дождь иссохшая земля. Я считала Романа прекрасным, редким музыкантом. Нитью вилась в этой музыке радость, такой тонкой нитью, что нельзя было отделить ее от печали. Безымянная музыка. Музыка Романа. Музыка, которую мне больше никогда не пришлось слышать.