Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
Она вытерла глаза, и неожиданно тоненький носик ее сморщился от смеха.
— И все же в этом есть что-то забавное, девочка… Самую малость, но забавное. Ты ведь знаешь… Я говорила Хуану, что продаю его картины любителям искусства, коллекционерам. На самом деле я их продавала старьевщикам, а на вырученные пять-шесть дуро играла ночью у сестры… В дом к ней приходят ее приятели и подруги, играют вечерами, иногда и ночью. Моей сестре это очень на руку — они пьют у нее водку, и она кое-что на этом зарабатывает. Случается, играют до рассвета. Играют они все хорошо, им нравится обыгрывать друг друга. Я почти всегда бываю в выигрыше… Почти всегда, девочка… Если я проигрываю, сестра дает мне в долг, когда мне не хватает, потом я ей отдаю с небольшим процентом. Только так и можно достойно раздобыть немножко денег. Говорю тебе, что мне случалось приносить
— Ну, и что же Хуан?
— А, да, да! Потрясающий был момент, девочка. Мы все сидим молча, а Тонет говорит:
— Сдается мне, что меня никто вокруг пальца не обведет…
В душе я немножко струхнула… И в эту самую секунду как заколотят во входную дверь. Тут одна приятельница моей сестры, очень, кстати, хорошенькая девочка, и говорит:
— Тонет, по-моему, это за тобой пришли.
У Тонета и у самого ушки были на макушке, а при ее словах он как рванется. Он как раз скрывался. Муж моей сестры и говорит ему… Правда, муж моей сестры ей не муж, знаешь? Ну, да это все равно. Так вот он и говорит:
— Беги на крышу, оттуда переходи на дом Мартильета. Я сосчитаю до двадцати, только потом открою. Похоже, что там их всего один или два…
Тонет понесся наверх. Дверь, казалось, вот-вот вылетит под ударами. Открывать пошла моя сестра сама — она великий дипломат. Тут мы и услышали, как Хуан несет всякую околесицу. Мой зять нахмурился, он, знаешь, не любит всяких чувствительных историй, и поторопился посмотреть, что там происходит. Хуан с ним заспорил. Зять мой мужчина крупный, толстый, росту в нем два метра, но сумасшедшие, знаешь, бывают очень сильные, а Хуан был — ну, точно сумасшедший. Зять не смог его удержать, но зато, когда Хуан уже прошел через лавку и отодвинул занавеску, мой зять ткнул его в спину, и он растянулся на полу, головой к нам в комнату. Мне его, беднягу, стало, жалко. Я ведь люблю Хуана, Андрея. Знаешь, когда я выходила за него, была безумно влюблена. Я встала возле него на колени, приподняла ему голову и стала рассказывать, что вот сижу я тут и играю, чтобы заработать немного денег для малыша. Он меня оттолкнул и, пошатываясь, встал с пола. Тогда моя сестра — руки в боки и давай говорить речь. Она ему прямо сказала, что и сама делала мне предложения, разных мужчин находила, они бы мне хорошо платили, а я не согласилась, потому что люблю его, Хуана, хоть и живу впроголодь по его вине. И всегда молчу и мучаюсь из-за него. У Хуана, бедняги, и руки опустились, стоит и смотрит вокруг. Увидел он, что на столе — ставки, что Кармета и Тереса сидят, да еще два порядочных мальчика, их поклонники. Увидел, что все идет всерьез, никакого веселья… Сестра еще сказала, что пока он собирался убивать меня, я выиграла тридцать дуро. В это время мой зять — он стоял в углу, ухватившись за пояс, возьми да и рыгни, и Хуан чуть опять на него не кинулся. Но моя сестра — баба не промах, ты же ее, девочка, знаешь, так она и говорит:
— Ну, Жоанет, теперь пойдем выпьем с тобой немного, а твоя женушка быстренько уладит свои счеты с друзьями, соберет выигрыш и пойдет с тобою домой, нянчить малыша.
Голова у меня заработала, как машина. Сестра увела Хуана в лавку, а я подумала, что, раз Хуан пришел, значит, ты или бабушка позвонили ему и скорее всего ребенок лежит теперь уже мертвый… Я ведь много думаю, девочка, Тебе кажется, что это не так, верно? А я много думаю.
На меня нашла такая тоска, такая печаль, что я и свои деньги, которые лежали там на столе, где мы играли, сосчитать не могла никак… Потому что я малыша очень люблю, он ведь очень миленький, верно? Бедненький мой…
Тогда Кармета, очень она хорошая, посчитала мне деньги. И больше никто не говорил про то, что я сжулила… Потом я застала тебя в той комнате, где были Хуан и моя сестра… Представь себе, я так одурела, что почти и не удивилась. В голове у меня только одно и вертелось: «Малыш умер, малыш умер…»
Наступило молчание. Я стала одеваться. Глория становилась поспокойнее и лениво потягивалась. Вдруг она уставилась на меня.
— Какие странные у тебя ноги! Такие тощие! Как у Христа на распятии.
— Да, правда. — Глория в конце концов всегда умела рассмешить меня. — А у тебя, наоборот, словно у муз…
— Очень изящные, да?
— Да.
(Ноги у нее были белые и маленькие, точеные, детские).
Хлопнула дверь парадной. Выходил Хуан. Тут же явилась улыбающаяся бабушка.
— Понес мальчика погулять. Уж такой добрый у меня сынок! — И обращаясь к Глории — И зачем ты, плутовка, перечишь ему? Только втягиваешь в раздоры. Ай-яй-яй! Как не стыдно! Разве не знаешь, что мужчинам нужно всегда уступать?
Глория улыбнулась и обняла бабушку. Потом принялась подмазывать ресницы. На улице закричал другой старьевщик, и она в окошко крикнула ему, чтобы он зашел. Бабушка сокрушенно покачала головой.
— Скорее, скорее, девочка, пока не пришел Хуан или Роман… Ох, берегись, если придет Роман! Я и думать об этом не хочу.
— Эти вещи ваши, а не вашего сына, мама. Верно же, Андрея? Неужели я допущу, чтобы мой ребенок умирал с голоду, лишь бы здесь хранилось все это барахло? А кроме всего прочего, Роман должен Хуану деньги. Я это знаю…
Бабушка вышла из комнаты, избегая осложнений, как она говорила. Была она очень худенькая. Из-под растрепанных белых волос выпархивали два прозрачных уха.
Пока я принимала душ, а потом гладила на кухне платье под злыми взглядами Антонии, никогда не скрывавшей, что вторжение в ее царство ей не по вкусу, я слышала, как спорили по-каталански два голоса — визгливый Глории и простуженный, принадлежавший «drapaire». В голове у меня вертелись слова, которые как-то сказала мне Глория, вспоминая историю своих отношений с Хуаном: «Было это как конец фильма. Как конец всем печалям. Еще немного, и мы должны были стать счастливы…» Произошло это давным-давно, в те времена, когда Хуан возвращался к женщине, которой он дал ребенка, чтобы назвать ее своею женой. Они уже почти и не вспоминали об этом… Но ведь и совсем недавно, в ту мучительно тоскливую ночь, которую только что воссоздала своей болтовней Глория, я снова видела их соединенными — каждый чувствовал, как стучит кровь в жилах у другого, они поддерживали друг друга, страдая под бременем общего горя. И опять словно наступал конец всякой ненависти, отчужденности.
«Если бы в ту ночь началось светопреставление или умер бы один из них, их история была бы прекрасна и совершенна, как замкнутый круг». Так обыкновенно случается в романах, в фильмах, но не в жизни… Впервые я стала понимать, что, пока человек живет, все проходит, блекнет, разрушается. И нет конца у нашей истории до тех пор, пока не придет к нам смерть и не разрушит тело…
— Что ты там рассматриваешь, Андрея? Что ты рассматриваешь в зеркале, так широко раскрыв глаза?
Из-за моей спины появилась Глория, она была уже в хорошем настроении. Я как раз кончала одеваться. За Глорией я увидела сияющую бабушку. Старушка боялась распродаж, устраиваемых Глорией. Она была уверена, что старьевщики оказывают нам большую милость, забирая у нас старую мебель, и, пока Глория торговалась, сердце ее испуганно колотилось. Дрожа, она молилась перед пыльным алтарем о том, чтобы пресвятая дева поскорее освободила от унижения ее невестку. Когда страшный человек уходил, она облегченно вздыхала, словно ребенок, который выходит от врача.
Я посмотрела на нее с нежностью. Смутные угрызения совести всегда таились в моей душе. Возвращаясь домой поздним вечером, в периоды полного безденежья, когда мне не на что было ни пообедать, ни поужинать, я находила у себя на столике тарелку с малоаппетитными, давно сваренными овощами (их бывало немного), иногда черствый ломоть хлеба, оставленные здесь «по забывчивости». Вся во власти голода, я съедала то, чего лишала себя бедняжка-бабушка, и меня охватывало отвращение к самой себе. На следующий день, когда я неуклюже топталась вокруг бабушки, я замечала ласковую улыбку в ее взгляде, глаза ее словно проникали в самые глубины моей души, и мне хотелось плакать. В порыве нежности я обнимала ее и наталкивалась на твердое, как будто сплетенное из проволоки холодное тельце, но в нем билось на редкость живое сердце…