Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
Глория придвинулась ко мне, с удовлетворенным видом потрогав блузку на моей спине.
— Ты тоже худая, Андрея…
Потом, скороговоркой, чтобы не расслышала бабушка:
— Сегодня к вечеру твоя подруга Эна придет к Роману.
(Во мне поднялась буря).
— Откуда ты знаешь?
— Он только что просил служанку убрать у него в комнате и купить ликеров… Я не дура, девочка! — И, прищурив глаза: — Твоя подруга — любовница Романа.
Кровь кинулась мне в лицо, Глория испугалась и отошла. Бабушкины маленькие глазки беспокойно наблюдали за нами.
— Ты все равно что животное! — с ненавистью выпалила я. — Вы с Хуаном — как скоты. Разве не может
Я была так потрясена, что на глаза мне навернулись слезы. В этот миг меня объял ужас за Эну. Я любила свою подругу и не могла вынести, чтобы на нее лили грязь.
Глория насмешливо скривила рот, но меня ее гримаса успокоила: я поняла, что эта женщина тоже готова расплакаться.
Напуганная бабушка с болью в голосе сказала:
— Андрея! И это моя внучка говорит такие слова!
— Как ты могла подумать такую подлость про мою подругу? — спросила я Глорию.
— Да уж очень хорошо знаю я Романа… Хочешь, скажу тебе что-то? Роман захотел стать моим любовником уже после того, как я вышла замуж за Хуана… Сама видишь, чего можно ждать от такого человека!
— Но я хорошо знаю Эну… Она принадлежит к тем людям, о которых ты, Глория, и понятия не имеешь… Роман мог бы ее интересовать как друг, но…
(Мне делалось легче, оттого что я высказывала это вслух, но вдруг разговор с Глорией о моей подруге стал мне глубоко противен. Я замолчала).
Я повернулась и пошла вон из дому. Бабушка тронула меня за платье, когда я проходила мимо нее.
— Девочка! Девочка! Вот тебе и внученька, которая никогда не сердится. Господи Иисусе!
Как горько, как отвратительно было у меня на душе! Я хлопнула дверью, словно была такой же, как они, такой же, как все…
Взвинченная до крайности, я даже на улице не могла сдержать наворачивавшихся поминутно слез. Небо, казалось, затягивали низкие, знойные тучи. Чужие слова преследовали меня, плясали в ушах. Голос Эны: «Ты слишком мало ешь, Андрея, ты становишься истеричкой», «Почему же ты плачешь, если ты не истеричка?», «Какие у тебя причины для слез?»
Люди смотрели на меня с изумлением, даже, пожалуй, с испугом, и, поняв это, я в ярости прикусила губу: «Дергаюсь, как Хуан», «И тоже схожу с ума», «Бывает, что некоторые лишаются рассудка от голода».
По Рамблас я спустилась в порт. На душе у меня становилось теплее, когда я думала об Эне, такую любовь и нежность она мне внушала. Ведь даже ее мама сказала, что Эна меня ценит и уважает. Она, такая всеми любимая, такая блистательная, восхищалась мной, ценила меня. При мысли о том, что меня просили выполнять при ней такую значительную миссию, я росла в собственных глазах. И все же неизвестно было, выйдет ли что-нибудь реальное из моего вторжения в ее жизнь. Сообщенная Глорией новость о том, что Эна придет сегодня к вечеру, очень меня волновала.
Я стояла в порту. Море, стиснутое со всех сторон, слепило блеском маслянистых пятен; пахло смолой и канатами. Корабли с высоченными бортами казались огромными. Иногда по воде пробегала рябь, словно играла рыба: лодочка, удар весла. Я стояла там, в порту, в тот летний полдень. А, быть может, с какой-нибудь корабельной палубы какие-нибудь голубые нордические глаза воспринимали меня всего лишь как малюсенький штришок на заграничной открытке… Я стояла там — темноволосая испанская девушка, на минуту задержавшаяся на молу барселонского порта. Через несколько мгновений жизнь возобновит свой бег и переместит меня в другое место. И я окажусь на другой открытке, на фоне других декораций.
В тот день над морем повисла серая пелена, дыхание его было палящим. Кто-то сказал, что самое время для шторма. Я заказала пива и к нему сыра и миндаля. Крашенный индиго бар, в котором я сидела, был двухэтажный, со множеством всякой корабельной утвари. Выбрала я себе столик на улице, и мне уже казалось, что земля подо мной вот-вот начнет дрожать от вибраций какого-то скрытого мотора, увезет меня далеко… и распахнутся предо мной новые дали. Эта страстная тоска по странствиям всегда дремлет во мне — до того момента, пока что-нибудь ее не разбудит.
Просидела я долго… Болела голова. Наконец очень медленно, словно неся на плечах мешки, набитые, как шерстью, клубками туч, повернула я к дому. Петляла, делала круги, останавливалась. У меня было такое чувство, будто я привязана ниткой к нашему дому и, по мере того, как проходит время, меня подтягивают к улице Арибау, к парадной, к комнате Романа, там, на чердаке. Вечером эта сила стала неодолимой, и я вошла в подъезд.
Пока я поднималась по лестнице, сочившаяся отовсюду тишина охватила меня своими цепкими лапами; она была такая знакомая, такая успокаивающая. Сквозь разбитое окно на лестничную площадку доносилось со двора пение служанки.
Там, наверху, были Роман и Эна, и я тоже должна была идти туда. Я не понимала, откуда у меня такая уверенность, что Эна там. Одних предположений Глории для такой уверенности было недостаточно. Ее присутствие я чувствовала нюхом, как собака, которая идет по следу. Обычно поток событий тащил меня за собой, и теперь мне было непривычно и немного страшно преодолевать этот поток…
С каждой ступенькой туфли становились все тяжелее. Кровь от головы отлила к ногам. Возле дверей Романа руки мои покрылись холодной испариной. Я остановилась. Дверь с лестницы на плоскую крышу справа от меня была открыта, и я подумала, что можно, пожалуй, войти. Стоять просто так у двери Романа было нелепо, а позвонить я не решалась, хотя до меня как будто бы и доносилось журчанье разговора. Мне нужна была для успокоения маленькая передышка. Я вышла на крышу. На меня набегала, почти валилась, широкая панорама плоских крыш, придавленных темным небом, все более и более грозным. Я услышала Энин смех. Неестественные ноты в нем потрясли меня. Окошечко в комнате у Романа было открыто. Повинуясь внезапному порыву, я встала на четвереньки и, как кошка, прокралась ползком, чтобы меня не заметили, и уселась под этим отверстием.
Голос у Эны был высокий и звонкий.
— Для тебя, Роман, все в жизни очень просто. Что же ты думал? Что я, может, выйду за тебя замуж? И всю жизнь буду дрожать, боясь, что ты потребуешь денег?
— Теперь ты меня послушай. — Такого тона в голосе у Романа я никогда не слыхала.
— Нет, нам уже не о чем говорить. У меня есть все доказательства. Сам знаешь, что ты у меня в руках. Наконец-то кончится этот кошмар…
— И все же ты выслушаешь меня, правда? Хоть ты и не хочешь… Никогда я не просил денег у твоей матери. Для шантажа, я полагаю, у тебя доказательств нет.