Нидерландская революция
Шрифт:
Нет сомнения, что он хотел остановиться на том или другом решении в зависимости от того, какой оборот примут военные действия. Но они были в более плачевном состоянии, чем когда-либо. Долго подготовлявшаяся Юлианом Ромеро попытка прорвать блокаду Миддельбурга с помощью флотилии, экипаж которой состоял из насильственно навербованных матросов, закончилась жалким крахом (29 января 1574 г.). Город, потеряв всякую надежду на помощь, сдался через несколько дней принцу Оранскому после двухлетнего упорного сопротивления (18 февраля).
С этого времени испанский флаг не развевался уже больше нигде в Зеландии. В Голландии осада Лейдена, начатая в конце октября предыдущего года, не подвигалась ни на шаг. Никогда еще положение не было столь серьезным. Неутомимый Людовик Нассауский, получив денежную помощь от французского короля, навербовал в Германии армию, чтобы прийти на помощь своему брату. Поэтому Филиппу нужны были новые войска, а между тем государственная казна была совершенно пуста. В кассах не было ни одного реала для покрытия военных расходов, достигавших 600 тыс. экю в месяц, и для уплаты 6 млн.
Наконец 10 марта король ответил Рекесенсу. Дурные известия заставили его действовать. Он послал Рекесенсу указ о «всеобщей амнистии» и предоставил ему право ликвидировать совет по делам о беспорядках и отменить 10% налог, который можно было бы заменить налогом в 2 млн. флоринов, уплачиваемым в течение 10 лет. Впрочем, он осложнял эти уступки мелкими ухищрениями и маленькими хитростями, от которых он ожидал чудес. Так например имелись 4 различных варианта амнистии, между которыми великий командор должен был произвести выбор. Далее, он должен был опубликовать «книжечку» Гоппера, написанную в оправдание действий, предпринятых с самого начала восстания, «но без упоминания имени автора и таким образом, чтобы никто не знал, что она издается по приказу короля». Кроме того он должен был также изучить, не целесообразно ли было бы создать новый орден. «Было бы большим удовлетворением для коренных нидерландцев объявить уже теперь о создании этого нового ордена точно, так, как это сделал Филипп Добрый, создав орден Золотого руна за два года до принятия его статутов». Несколько дней спустя, 31 марта, эти предписания были дополнены неограниченными полномочиями при переговорах с повстанцами, но «так, чтобы казалось, будто вы действуете по собственному почину, а не по моему поручению» [346] .
346
Gachard, Correspondance de Philippe II, L III, p. 36, 45.
В тот момент, когда эти письма были получены в Брюсселе, Людовик Нассауский перешел через Рейн и маневрировал на правом берегу Мааса. Его армия состояла из 2 тыс. чел. конницы и 6–7 тыс. чел. пехоты. Санчо д'Авила следил за его передвижениями, решив атаковать его, как только он перейдет через реку. Столкновение произошло 14 апреля в районе торфяных болот Мока, недалеко от Грава. Как всегда в открытом поле, старые испанские части обнаружили чудеса храбрости. Битва была столь же краткой, сколь и кровавой. Людовик нашел себе в ней смерть, достойную его авантюрной карьеры солдата, сражавшегося за веру. Его брат Генрих Нассауский и молодой пфальцграф Христоф остались, как и он, на поле брани.
Но сами победители помешали тому, чтобы их успех принес плоды. Отбросив неприятеля, армия стала думать только о себе и потребовала уплаты жалованья. Полки двинулись на Антверпен, заявив, что платить им должен не король, а города, которые, по их словам, были втайне заодно с восставшими.
Для Рекесенса этот новый бунт был катастрофой. Он только что созвал генеральные штаты, чтобы сообщить им о решениях короля и под свежим еще впечатлением победы при Моке публично объявить о реформах, которых он так давно желал. Поведение солдат опрокинуло все его планы, дискредитировало его правительство и усилило упорство мятежных провинций. Оно еще более разожгло повсюду ту ненависть, которую и без того питали к испанцам. Великий командор должен был выслушивать, как его открыто обвиняли в том, будто он сам спровоцировал бунт. Сознание своей беспомощности приводило его в ярость. Нельзя было и думать о том, чтобы восстановить дисциплину силой. Результатом этого было бы сражение, и «если бы испанцы потерпели при этом поражение, то другие перерезали бы нас, оставшихся» [347] . Он вынужден был решиться вступить в переговоры со своими войсками, без возмущения выносить их дерзости, обещать им все, чего они хотели. Таким образом, проявив изумительное терпение, он добился в конце концов того, что войска покинули 5 июня Антверпен, не разграбив его.
347
Ibid., p. 59.
В тот же день он поспешил в Брюссель и 6 июня с большой помпой опубликовал там указ о всеобщей амнистии. 7 июня он объявил генеральным штатам о роспуске совета по делам о беспорядках и об отмене 10 и 5% налогов. Взамен этого требовалось одобрить налог в 2 млн. флоринов, уплачиваемых ежегодно в течение 10 лет, и утвердить введение нового дополнительного 1% налога.
Какими бы огромными ни казались эти уступки Филиппу II, они нисколько не уменьшили народного недовольства. Два года назад их приветствовали бы с радостью, но теперь они пришли слишком поздно. Какое дело было повстанцам севера до амнистии, не распространявшейся на протестантов? Они добивались свободного отправления своего кальвинистского богослужения, король же оставался в этом отношении, как всегда, непреклонным. Что касается законопослушных католических провинций, то их мало трогало обещание роспуска совета по делам о беспорядках и отмена введенных Альбой налогов, так как фактически со времени прибытия Рекесенса налоги больше не взимались и совет не функционировал. За исключением нескольких бежавших в Льеж и в Камбрэ дворян никто не воспользовался указом об амнистии. В новой линии поведения правительства видели лишь признак его слабости, и генеральные штаты ответили на нее настоящим контрманифестом. Они заговорили впервые за 7 лет, и язык их ясно показывал,
Они заверяли прежде всего, что «лучше предпочтут смерть, чем какие бы то ни было изменения в их религии», затем они требовали, чтобы король пользовался главным образом «коренными нидерландцами как для внутренней охраны страны, так и для армии»; чтобы жалованье войскам уплачивалось их финансовыми чиновниками, как это было во время 9-летней дополнительной субсидии; чтобы положен был конец грабежам, совершавшимся изо дня в день у подданных его величества, «точно это были несчастные рабы или неверные»; чтобы восстановлены были привилегии нидерландских провинций и чтобы они управлялись так, как это было при венгерской королеве; чтобы король соизволил прибыть в страну и, наконец, «придумал какой-нибудь мирный исход для этой междоусобной войны, но так, чтобы при этом остались незатронутыми католическое вероучение и религия, а также суверенные права его величества» [348] . Искренность этих последних слов была бесспорной. Генеральные штаты твердо стояли за веру своих отцов, но в то же время они искренно почитали своего короля как своего прирожденного и законного государя, преемника Карла V и бургундских герцогов. Но их лояльность отнюдь не переходила в безмолвную покорность Обязанности, которые они должны были выполнять по отношению к государю, предполагали со стороны последнего уважение к национальным свободам и их сохранение.
348
Gachard, Assembl'ees nationales, loc. cit., p. 70.
Не нарушил ли Филипп II договора, связывавшего его с Нидерландами, предоставив наместникам попирать ногами их привилегии? Сопротивление, которое они оказывали ему, было таким образом законным сопротивлением. Самые ревностные католики, как и самые убежденные легитимисты, протестовали против попыток нарушения испанским абсолютизмом нидерландской конституции. Сам Берлемон заявлял Рекесенсу, что «нельзя обращаться с Нидерландами так, как обращаются с Неаполем и Миланом» [349] .
349
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 119.
Народное недовольство выражалось тем решительнее, чем больше росли затруднения правительства и увеличивалась его нужда в деньгах. Герцог Арсхот, «разговаривая так свободно, причиняет больше вреда, чем самые злостные еретики» [350] . Брабантские штаты резко протестовали, ссылаясь на «Joyeuse-Entr'ee», против назначения Санчо д'Авила на пост коменданта антверпенской цитадели. Некоторые прелаты совершенно открыто ставили перед собой вопрос, не лучше ли было жить под властью протестантов, чем под властью испанцев [351] . Подобные настроения придавали смелость другим провинциям. Одни отказывались уплачивать однопроцентный налог, другие требовали уменьшения своей доли или отсрочки платежей. Все ссылались при этом на царившую в стране нужду, и страна действительно достойна была сожаления. Повсюду вспыхивали новые бунты. Поля были опустошены непрерывными переходами армии, торговля была парализована, Антверпен разорен. Эта нищета ощущалась тем острее, что в Голландии и Зеландии, где кипела война, жили однако в избытке. За монеты, вычеканенные во время осады в Лейдене, было выплачено по их номинальному курсу, и Рекесенс с горечью констатировал, что если бы он пользовался таким же кредитом, он велел бы отчеканить миллион подобных монет [352] .
350
Ibid., p. 116.
351
Ibid., p. 120.
352
Ibid., p. 307.
Но самым важным было то, что повстанцы наводнили страну прокламациями, подстрекавшими народ положить конец испанскому владычеству и призывавшими к оружию. Военные успехи повстанцев, героизм, проявленный ими во время осады Лейдена, окончательно снятой з октября 1574 г., необычайно подняли их престиж. Если бы не религиозный вопрос, католические провинции без всяких колебаний примкнули бы к ним. И было просто чудом, что проходили дни за днями, а всеобщего восстания все еще не было. Среди народа царило такое сильное возбуждение, что не проходило ни одного общественного или частного собрания, на котором не говорили бы о том, что необходимо поднять восстание, «и самые уважаемые люди заявляли, что народ ничего не стоит, раз он этого не делает… Не было ни одного дома, в котором не было бы хоть одного человека, безусловно преданного принцу Оранскому». Впрочем, Рекесенс понимал и извинял это возмущение, «ибо, ни у какой, даже самой законопослушной и самой преданной страны в мире не хватило бы столько терпения, чтобы вынести все, что претерпела эта страна за 8 лет» [353] .
353
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 207, 212, 217.