Нидерландская революция

Пиренн Анри

Как ни мало надеялся великий командор на плоды своих усилий, но он пустил в ход все, чтобы ослабить силы повстанцев. В начале 1574 г. он, как и герцог Альба до него, хотел освободиться от принца Оранского путем убийства его. Ведь Вильгельм был в его глазах, как и в глазах всех испанцев, главным зачинщиком восстания. Разве он не был приговорен к смерти? И разве его приверженцы не составляли в свою очередь заговоров, чтобы убить наместника? [354] Но с тех пор как Рекесенс получил согласие короля, он особенно добивался примирения.

354

Ibid., p. 118.

Дело было нелегким, так как Филипп II не хотел, чтобы его имя было как-нибудь связано с этими переговорами, и так как принц Оранский остерегался делать какие бы то ни было предложения. Сначала попробовали позондировать у него почву через профессора Леонина, потом через Марникса, попавшего в руки испанцев в 1573 г. и получившего теперь охранный лист на поездку в Голландию.

Скоро однако стало совершенно очевидным, что эта «тактика» не могла увенчаться успехом. Принц Оранский не только отказывался вести переговоры

без голландских и зеландских штатов, но требовал, в полном согласии с ними, в качестве предварительного условия для какого бы то ни было соглашения «свободного отправления богослужения» в восставших провинциях, ухода испанских войск и созыва генеральных штатов, которые займутся изысканием средств для умиротворения страны. Отнюдь не поддаваясь на предупредительность великого командора, принц Оранский прибегал скорее к угрожающему тону. Надеясь на помощь Англии и Франции, он говорил о передаче занимаемых им территорий в более сильные руки. Таким образом продолжение военных действий могло повлечь за собой европейскую войну и иностранное нашествие в Нидерланды. Германский император давно уже со страхом ожидал столь опасной для Германии возможности. Это заставило его предложить свое посредничество. К тому же он надеялся, что восстановление мира заставит Филиппа II отдать управление провинциями в руки какого-нибудь эрцгерцога, и он отлично знал, что Рекесенс относился весьма сочувственно к его вмешательству.

Король в конце концов согласился на это. В начале 1575 г. Максимилиан II делегировал к принцу Оранскому графов Шварцбурга и Гогенлоэ, и благодаря их посредничеству 15 февраля в Бреде начались переговоры между представителями повстанцев и представителями наместника.

Неудача личных попыток наместника не оставила у него никаких иллюзий. «Но по крайней мере, — писал он, — весь мир убедится в том, что король не пренебрег никакими средствами, чтобы снова подчинить здешний народ своей власти и вернуть его в лоно католической церкви. Есть все основания предполагать, что народ при виде начавшихся переговоров о мире положит конец восстанию; ведь действительно страдания народа так велики, что он не мог бы выносить их, если бы у него не было надежды, что они скоро кончатся» [355] . Увы, переговоры в Бреде, вместо того чтобы принести пользу делу короля, еще более повредили ему. Филипп II в Мадриде советовался то с герцогом Альбой, то с Гоппером, но так, чтобы они не знали друг о друге; он запрашивал мнения хунты, специально созванной для изучения нидерландских дел, он не мог остановиться ни на каком решении, не давал Рекесенсу никаких инструкций и при известии о начале переговоров приказал вознести молитвы и раздавать милостыню, но так, чтобы никто не знал при этом, почему это делается [356] . В это же самое время представители принца Оранского действовали с изумительной ловкостью. Они знали, что мир невозможен, так как единственное условие, которое могло бы их заставить заключить его, а именно свобода богослужения, было как раз тем единственным пунктом, на который король решил никогда не соглашаться. Но они остерегались поднимать религиозный вопрос. Они отнюдь не хотели навлечь на себя обвинение со стороны католических провинций в том, что они обнаружили религиозную непримиримость. Вместо того чтобы выступать как кальвинисты, они выступали как патриоты. Они объединяли свое дело с делом Нидерландов в целом; они выступали как защитники национальных привилегий и конституций, требовали увода испанских войск, наконец, заявили, что готовы подчиниться даже в вопросе о свободе совести решению генеральных штатов, «так как мы твердо верим, что они согласятся с тем, что мы с полным правом оказываем сопротивление не только испанской инквизиции, но и жестоким, безрассудным и безбожным плакатам, обрушившимся несколько лет назад на эту страну» [357] .

355

Ibid., р. 259.

356

Ibid., р. 267.

357

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 697.

Несомненно такая тактика не могла не снискать повстанцам всеобщих симпатий. Разве католики не требовали тоже возврата к традиционной системе управления? Разве не осуждали они всегда чрезмерную строгость правительственных плакатов? Не было ли также и их горячим желанием, чтобы генеральные штаты стали судьей положения? Словом, переведя спор на эту почву, повстанцы были неуязвимы. «Трудно себе представить, — писал Рекесенс королю, — до какой степени общественное мнение расположено в их пользу; всему тому, что они говорят, верят как евангелию» [358] . Даже некоторые представители наместника в глубине души согласны были с их предложениями, но данные им инструкции вынуждали их бороться с ними и попадать из-за этого в положение врагов народа. Они вынуждены были противопоставлять волю короля повстанцам, ссылавшимся на благо «родины». Вместо того чтобы согласиться на посредничество генеральных штатов в религиозных делах, они требовали удаления всех еретиков, предоставляя им лишь право реализовать их имущество или увезти его с собой. При таких обстоятельствах переговоры неизбежно обречены были на неудачу, и в июле они были окончательно прерваны. Но тут в законопослушных провинциях и произошло то, что неизбежно должно было произойти. В срыве переговоров обвиняли исключительно королевскую политику, и он воспринимался с тем большей горечью, что очень уже сильна была тяга к миру. Собственно говоря, непопулярность Филиппа II и Рекесенса и так уже дошла до последнего предела. Но народ не мог представить себе, что церковь не заодно с ними. Во многих городах духовенство и в особенности иезуитов, пользовавшихся, как отлично было известно, особыми симпатиями правителя, обвиняли в том, что они хотели продолжения войны [359] .

358

Ibid., p. 340.

359

Van Campene, Dagboek…, p. 63.

Между

тем военные действия возобновились, и на этот раз королевской армии больше везло. Бе план заключался в том, чтобы, бросившись в главный центр повстанческого движения, захватить здесь такие позиции, которые оторвали бы Голландию от Зеландии. 7 августа 1575 г. она захватила Оудеватер, а 24-го — Схонговен. Уже 9 сентября великий командор мог сообщить письмом, что враги никогда еще не были в таком затруднительном положении. Испанские солдаты, воодушевленные успехом, обнаружили необычайное мужество. 29 сентября они завладели островом Дейвеланд, перейдя глубокой ночью через пролив под непрерывным обстрелом голландского флота. На следующий день они перешли по шею в воде через канал, отделявший Дейвеланд от Схоувена, и направились к Брауверсгавену, сдавшемуся на следующий день (1 октября). 30 октября взят был штурмом Бомменеде, и началась энергичная осада Зирикзее.

Несмотря на это, повстанцы и не думали сложить оружие. Нависшая угроза лишь заставила принца Оранского энергичнее взяться за продолжение переговоров с Англией и особенно с Францией, которой он предложил передать находившиеся в его распоряжении пункты. Чтобы еще резче подчеркнуть свой окончательный разрыв с Испанией, голландские и зеландские штаты перестали издавать свои распоряжения от имени Филиппа II. В законопослушных провинциях население не скрывало своего страха перед успехами королевской армии, «так как оно было совершенно убеждено в том, что если королю удастся одержать верх, они навсегда останутся подчиненными и рабами» [360] .

360

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 361.

Но эти страхи не замедлили рассеяться. Не имея денег, Рекесенс не смог воспользоваться плодами своих успехов. Новое банкротство Филиппа II лишило его кредита. Посланный из Испании флот пришел в конце декабря в таком жалком состоянии, что «починка его должна была стоить больше, чем стоило бы оснащение местных кораблей» [361] . В конце января 1576 г. положение казалось великому, командору совершенно безнадежным. «Он рад был бы поскорее умереть, чтобы другим, а не ему пришлось сообщить королю о потере Нидерландов. Впрочем, врагам не придется даже завоевывать их: они будут просто им преподнесены потому, что во-время не приняли надлежащих мер» [362] . Плохое состояние здоровья еще более усиливало отчаяние Рекесенса. Он дошел до того, что предлагал уступить всем требованиям населения «вплоть до предоставления им чего-то вроде республики, лишь бы они обещали сохранить католическую религию и власть короля» [363] . Что же касается его самого, то у него было только одно желание, чтобы его освободили от его обязанностей и позволили ему вернуться к своим детям в Испанию.

361

Ibid., p. 404.

362

Ibid., p. 427.

363

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 439.

Но ему не суждено было снова увидеть их. Переутомленный работой и тревогами, он мог погибнуть от всякой случайности. Во время его пребывания в Брюсселе, где он хотел присутствовать на праздновании юбилея 1576 г., у него на плече неожиданно появился карбункул, и вскоре отпали все шансы на выздоровление. Когда 5 марта он умер, финансовые затруднения были так велики, что пришлось на два-три дня отложить его похороны из-за отсутствия денег. В его дворце было всего лишь 150 экю…

Глава шестая.

Гентское примирение

I

Со времени смерти Маргариты Австрийской еще ни один нидерландский наместник не умирал при исполнении обязанностей. Рекесенс не успел даже указать, кто будет временно его преемником, пока получены будут соответствующие инструкции от короля. Поэтому государственный совет от имени Филиппа II должен был взять на себя ведение дел. 5 марта он собрался в доме Виглиуса и взял бразды правления в свои руки.

Но пользовался ли государственный совет достаточным авторитетом, чтобы справиться с опасным положением? Он состоял всего лишь из 3 членов: Виглиуса, герцога Арсхота и графа Берлемона, и все они были не на высоте стоявших перед ними задач. Старый Виглиус, беспомощный, боязливый, тяжелый на подъем еще кое-как мог дать совет, но он совершенно неспособен был проявить инициативу. Гордый своим знатным происхождением, надменный хвастун Арсхот совершенно лишен был серьезности и политических способностей. К тому же он любил выпить, что еще более усиливало его природную нервность. Подстрекаемый своим окружением, он не раз предавался неистовым выпадам по адресу своих коллег; за этим следовали приступы малодушия, когда он раскаивался во всем, что он наговорил, извинялся, проливал даже слезы, так что в конце концов считался полоумным [364] . Наконец Берлемон, такой же пьяница, как и Арсхот, имел обыкновение засыпать во время заседаний за столом; но даже когда он был трезв, от него было немного толку, так как он славился своей тупостью не менее, чем скупостью [365] , В заседаниях принимали участие кроме того, ожидая своего окончательного утверждения, следующие лица: барон Рассенгин, честный, но мелочный и заурядный человек, второсортный дипломат Ассонлевиль; юрист, советник Сасбу, старик Мансфельд, которого призвали из Люксембурга, где он был наместником, и, наконец, единственным представителем Испании в этом собрании был Херонимо Рода, член совета по делам о беспорядках и еще совсем недавно доверенное лицо Рекесенса.

364

Piot, Correspondance de Granvel^ie, t. IV, р. 220.

365

Ibid., t. VI, р. 97.