Нигде посередине
Шрифт:
Смену разбили на отряды, отряды – на звенья, выдали личное и звеньевое снаряжение. Мне, как самому мелкому, из общего имущества досталось носить на горных выходах примус и канистру с керосином, привязанную к рюкзаку. Канистра воняла, и место керосинщика было последним в шеренге, чтобы другим не пахло, что примерно соответствовало и моему негласному статусу в звеньевой иерархии. Мне это было, в общем-то, всё равно: я был в горах, такой сам по себе мальчик, горы были великолепны, мечта сбывалась, и за это счастье я был готов сносить любые пинки от старших сотоварищей. Сотоварищи же попались разные: были какие-то два металлиста в штормовках, расписанных мановаром, чубатые, с выбритыми затылками и с замашками люберецких гопников; я до сих пор не понял, что они там делали. Была ватага ребят-татар, державшихся сплочённой группкой и говоривших между собой по-татарски; начинался парад суверенитетов, ребята были настроены националистически, и межличностные отношения осложнялись выяснением «с какого ты колхоза» (я был «с Москвы», и это тоже был минус). Была очень милая девушка лет двадцати, в которой я почему-то пробудил материнские инстинкты, и она следила за тем, чтобы у меня была в тарелке добавка, чтобы я не сидел на холодных камнях и не распахивался на ветру. Я её избегал. Короче, ватага была разношёрстная,
Ах да, так вот про романтику. Нет, она не умерла. Во всяком случае, не сразу и не до конца.
Через десять дней, отведённых на акклиматизацию, мы всем отрядом выдвинулись наконец в горы на первый «снежный» выход. Тропа вилась по постепенно поднимающейся долине, шеренга растянулась. Я шёл последним, как мне и полагалось, погружённый в какие-то свои мысли и фантазии. Шли уже часа три, солнце начинало садиться. Внезапно я выпал из своего состояния отсутствия всякого присутствия и осознал, что я уже иду не последним. На отдалении от меня, позади, шагала барышня, и было видно, что шагать ей тяжело. Я подождал, пока она приблизится, и спросил – эй, как дела. Дела были паршивые, идти ей уже никуда не хотелось, хотелось только сесть, и чтобы её все оставили в покое. Она была сильно старше меня, в мелких кудряшках, звали её Наташа, она была худа и не показалась мне особо привлекательной. Замыкающий инструктор, по-видимому, уже устал её подгонять и тоже шёл на некоторой дистанции. Бросить утомлённого и павшего духом товарища мне совесть не позволила, к тому же, если честно, я был рад, что нашёлся кто-то ещё более уставший, чем я сам, и я могу взять над ним, в смысле, над ней, шефство. В подростковом кодексе чести альпиниста видное место занимал пункт, гласивший «на вершине – или все, или никто», и, когда она села и сказала, что дальше не пойдёт, я в голос объявил эту максиму, чем очень повеселил инструктора, который сказал, что нас обоих он не понесёт и что мы щас оба отправимся кубарем вниз в лагерь и оттуда прямиком по домам к мамкам. Остаток дороги мы прошли вместе, и я как мог поддерживал её боевой дух рассказами про великих путешественников, покорителей и открывателей, про то, как им было трудно, но они все трудности преодолели, взошли, дошли, доплыли и вернулись домой с победой. Замыкающий иногда вставлял только «и вернулись домой к обеду», намекая на то, что такими темпами мы к ужину не успеем дойти до места. Впрочем, керосин всё равно был у меня, и за ужин я особо не беспокоился. Наташа повеселела и вполне поддерживала связную беседу, рассказывала про себя, сетовала на свою плохую физподготовку, говорила, что не надо было ей сюда ехать, и расстраивалась, что из-за неё приходится задерживаться другим. Я её утешал как мог, и пока мы за этими разговорами дошли до лагеря, мы стали практически друзьями.
Уже почти стемнело. Лагерь был разбит на морене у самого языка ледника; из-подо льда выбегал шумный белёсый ручей. Все палатки были уже поставлены, разобраны и заселены, и нам показали на оставшуюся пустой двушку-геодезичку, поставленную в ложбинке чуть на отшибе. Туда мы и заселились, не смущаясь условностями.
А примерно через час началась настоящая горная романтика.
Когда стемнело окончательно, пошёл дождь, сначала несильный, но скоро загрохотавший по брезенту настоящим ливнем. На крыше палатки стали появляться первые капли; вскоре обнаружилась и протечка по нижнему шву. Выбравшись наружу, мы увидели, что в ложбинке скапливается вода и течёт вокруг палатки весёлым пузырящимся ручейком. Ничего хорошего это не предвещало даже для таких лохов, как мы, но мы всё высматривали в небе одинокие звёздочки и успокаивали друг друга, говоря, что дождь просто обязан скоро кончиться. Делалось холодно, температура была около нуля. Ещё с час мы побродили по лагерю, время было ещё не позднее, и то там, то здесь в больших палатках собирались компании; там можно было погреться, если было место куда сесть. К полуночи лагерь уснул, и нам пришлось вернуться в наше мокрое логово, к уже насквозь промокшим спальникам. Ещё пару часов мы сидели, прижавшись спинами друг к другу и укрывшись от капель штормовками, и о чём-то болтали, чтобы скоротать время. О чём шёл разговор, сейчас уже не помню, врать не буду. Возможно, я рассказывал ей о биоклассе и морских китах, больше мне особенно рассказать было не о чем, а всех исследователей мы уже обсудили. Делалось всё холоднее, изо рта шёл пар, губы шевелились плохо, и постепенно разговор затих. Посидели какое-то время молча, я, кажется, даже задремал, несмотря на колотившую дрожь. В какой-то момент я сквозь дрёму почувствовал, что её спина дрожит, и не так, как раньше, – от холода, а как-то по-новому. Прислушавшись, за шумом воды я услышал тихое подвывание. Наташа плакала и что-то говорила сквозь плач. Я прислушался.
– Ой дура я… Ой дура… – монотонно повторяла она, уткнув лицо в поджатые колени.
– Ты чё? Чё случилось? Ты замёрзла? Хочешь свитер?
Наташа оторвала лицо от коленей, посмотрела на меня почти что с ненавистью и стала произносить короткие фразы, трясясь, давясь и бросая их, как плевки.
– Завтра же. Завтра же. Домой. Я слабачка. Я дура, слабачка. Мне здесь не место. Дома тепло. Я здесь не могу… Уеду… Дура…
И она заплакала ещё горше. Что делать с плачущими девушками, я не знал, но зато мне пришла в голову идея, как можно её согреть. Я опять вылез на улицу, нашёл инструкторскую палатку, поскрёбся у входа и сказал им, что у меня есть девушка, она промокла и очень замёрзла, и не могли бы они, пожалуйста, пустить её в свою палатку погреться на остаток ночи. Мне казалось, что аргумент был убийственный, я же не себя прошу пустить, а инструкторы обязаны быть джентльменами. Инструкторы же оказались совсем наоборот. Они были очень недовольны, что их разбудили, и в один голос заявили мне со всей определённостью, что мокрая холодная девушка им нахуй не нужна и что если мне самому её так жалко, то брал бы я в руки лопату и шёл окапывать палатку. В соседней палатке тоже кто-то подал голос и посоветовал мне, выражаясь культурно, идти и греть её в полную меру моих мужских способностей. Раздался смех. Дождь не прекращался. В нашей палатке к тому времени было уже на палец воды, и окапывать её, конечно, надо было с вечера, а не сейчас, когда было уже поздно. Что касается альтернативной идеи, то я бы погрешил против истины, если бы сказал, что я был совсем уж неиспорченным младенцем, и пропустил её мимо ушей. Но, даже если отбросить все морально-этические соображения с перспективой получить по морде, то мокрая, синегубая и зарёванная Наташа никаких эмоций, кроме жалости, не вызывала, и мне пришлось признаться перед собой, что этого
Наутро она сдержала своё обещание и после завтрака ушла вниз, в долину, с какой-то попутной группой. Когда мы тоже спустились с выхода, в альплагере её уже не было, и больше я её никогда не видел. Кажется, мы даже не попрощались.
Зато её слова о том, что «уеду домой прямо сейчас, дома тепло», я сам повторил себе ещё не раз за следующие двадцать дней, и, признаться честно, иногда тоже со слезой в голосе. Сейчас уже можно этого не стесняться.
Вот и вся романтика. А что, вы думали, я вам расскажу?
Второе лирическое отступление
Следующую историю я расскажу не для того, чтобы в очередной раз выставить себя дурачком и самому поулыбаться своей детской наивности и безалаберности. Эта часть как бы подспудная, она лежит в основе истории, но не является ни сюжетом, ни моралью. Вообще, оглядываясь назад, я понимаю, что ни та ни другая черта с тех пор, собственно, никуда не делись, и, если бы я задался такой задачей, я мог бы составить антологию автобиографических рассказов и выпустить её под шапкой «Делай как я – так делать не надо»; я уверен, что это был бы сногсшибательный блокбастер, и я бы наконец озолотился. Ещё в далёком детстве, когда нам показывали, как проходить маленький кулуарчик по заранее натянутой верёвке, мне в первый раз поручили показать, как делать так, как делать не надо. Ну то есть все проходили как надо, а меня вдруг остановили и сказали: а вот ты нам лучше покажи, как делать так, как делать не надо. Я очень волновался и боялся, что у меня не получится, – уж больно доходчиво инструктор всё объяснял и потом показывал, как просто это делать так, как надо. Но вдруг неожиданно всё получилось, легко и естественно, и все засмеялись моей удаче, и некоторые даже захлопали. С тех пор мне часто поручали показать, как делать так, как делать не надо, и у меня всегда это выходило просто отлично. Так что со временем я осознал, что это, на самом деле, моё призвание – показывать, как делать так, как делать не надо, и что у меня это получается лучше всего в жизни. Какое-то время я жил воодушевлённый этим открытием, а потом вдруг заметил, что вещи, которые надо показывать, как-то заканчиваются, а показывать одни и те же вещи мне делается неинтересно. Так что я постепенно перешёл на противоестественный для себя способ существования и стал делать так, как делать надо. Это не всегда получается хорошо, а иногда и совсем плохо, и зачастую это вообще оказывается очень скучным занятием. Иногда, чем дальше, тем реже, попадаются ещё вдруг вещи, которые я ещё никогда раньше не показывал, как делать так, как делать не надо, и я с радостью берусь за привычное ремесло. Но это случается как-то всё реже и реже, и, я боюсь, в какой-то момент такие моменты закончатся совсем. Тогда я, наверное, умру.
Ну ладно, хватит юродствовать. Теперь, собственно, сама история.
Куртофей
История будет очень простая, и в ней не будет ни закрученного сюжета, ни напряжённой кульминации, ни, собственно, морали. История будет о том, как я чуть не помер от собственной непредусмотрительности, не успев показать никому и ничего. А расскажу я её только с одной целью – сказать спасибо человеку, который не дал этому случиться, поскольку за всю свою жизнь я это сделать так и не удосужился, а в каком-то возрасте старые долги пора уже начать и раздавать. Так вот.
На следующий день, когда Наташа ушла вниз в своё тёплое далёко, нас в первый раз отправили резвиться на снег. Темой занятия было падение и задержание на снежном склоне. Делалось это так: человек забирался повыше по крутому снежнику и оттуда начинал катиться вниз как Бог ему на душу положит – кувырком, колбаской или съезжая на пузе. По команде инструктора надо было воткнуть ледоруб в снег, повернуться ногами вниз по склону и ледорубом и носками ботинок остановить скольжение. Игра была весёлая, да и правила немудрёные, так что довольно скоро даже у меня стало получаться делать как надо, и мы все с удовольствием катались по склону и выстраивались в очередь наверху, как на детскую горку. Небо разъяснелось, и на солнышке даже стало пригревать. Снег стал превращаться в мокрую кашу. Одежда, промокшая на плечах и спине ещё с ночи, теперь стала насквозь мокрой ещё и спереди, ботинки были битком набиты снегом, но всё равно было весело, и мы резвились как котята, пока нас не повели обратно в лагерь обедать и собираться идти на базу, вниз.
Пока мы бегали вверх-вниз по склону, холода не ощущалось. Но к обеду опять набежали облака, с ледника задул ветер, и я внезапно понял, что я очень, очень замёрз. Точнее, я понял, что я очень-очень замёрз уже давно и только сейчас это заметил. Промокшая одежда от ветра не защищала, спрятаться на морене было некуда, а всё, что было сухого, перестало быть сухим ещё ночью. Вокруг шла обычная лагерная суета, на керосинках разогревали тушёнку, собирали палатки и снаряжение, и я, памятуя наставления, прочитанные в книжках, тоже стал что-то делать по лагерю, просто чтобы двигаться. Но скоро настал момент, когда всё, что надо было собрать, оказалось уже собрано, новых дел в поле зрения не оказалось, и тогда холод накатил с новой силой. Двигаться внезапно расхотелось, я сел за какой-то камень, просто чтобы спрятаться от ветра и чуть-чуть передохнуть, и понял, что вставать уже не буду.
Когда окружающая действительность стала бледнеть и растворяться, из сгущающегося тумана вдруг вынырнул Валерка. Фамилии его я, как ни пытался, сейчас вспомнить не смог, поэтому пусть он так и останется просто Валеркой. Валерка был командиром нашего звена. Это был светловолосый худощавый парень лет двадцати двух, сильный, ловкий и сноровистый, родом откуда-то из Подмосковья. Он прекрасно лазил по скалам и удивлял всех своим умением вязать сложные и редкие узлы – навык, очень высоко ценящийся как у матросов, так и у альпинистов. Как он оказался «на значке», я не знал; по всем признакам ему в этом лягушатнике делать было нечего.