Нигде посередине
Шрифт:
Он потыкал в меня пальцем.
– Эй! Вставай, пошли, все собираются уже!
Мне это было уже достаточно безразлично.
– Эй! Ты чего? – И он потыкал в меня ещё раз.
– Э, брат, да ты замёрз. Тебе куртофей нужен. У тебя есть куртофей?
Всё, что у меня было, было уже на мне, и всё было мокрое.
– Щас, погоди.
И он стал рыться в своём рюкзаке. Рюкзак у него, кстати, был знатный, на зависть всему альплагерю – настоящая самодельная «труба», шитая из лоскутов парашютного шёлка (этот материал, очень ценный, кроме как по блату достать можно было только воровством, за которое могли и посадить. В период конверсии оборонки его стали пускать на зонтики для уличных кафе. Походная и альпинистская братия очень быстро эту фишку просекла, и зонтики стали по ночам пропадать. Глядя на разноцветную лоскутность его рюкзака, я думаю, что матерьяльчик-то взялся именно оттуда; Валерка сам этого в открытую не отрицал, хотя и подробностей не рассказывал). Из глубин рюкзака он извлёк на свет настоящее чудо – абсолютно сухую куртку с брезентовым верхом и толстой подкладкой из рыбьего меха.
– О! Смотри! Куртофей! – объявил он, как будто сам был удивлён своей находке. – Давай снимай это всё. Давай, давай, шевелись, сейчас
Я стащил всё, что на мне было, и разделся по пояс. Как ни странно, даже голой кожей холода ощущалось меньше, чем в мокром. Валерка протянул мне куртофей, и я его надел прямо на голое тело. Меховая подкладка почти что сразу стала тёплой.
– Ты ел?
Я не ел.
– Сейчас. Сиди здесь. – И он пропал, а через минуту вернулся с миской ещё тёплого супа.
– На, держи. Только не закапай.
Руки у меня тряслись, ложку до рта донести я не мог, поэтому стал хлебать прямо через край. Валерка ждал. Через несколько минут дрожь стала стихать и я смог сфокусироваться на окружающем. Первым в фокус попал Валерка, который рассматривал мои метаморфозы с нетерпеливым интересом.
– Давай, давай! Идти можешь? Смотри, весь отряд уже выходит, мы сейчас последние будем! Иди, иди!
И я пошёл.
История, собственно, как видите, незамысловатая, и здесь можно поставить жирное слово «конец». По дороге я согрелся окончательно, куртка скоро стала не нужна, и я вернул её хозяину. Валеркина премудрость мне хорошо запомнилась на всю жизнь, и всегда, собираясь куда-нибудь в леса и горы пошляться с палаткой, я беру с собой запасную, сверхрасчётную тёплую одежду в непромокаемой упаковке. Когда меня спрашивают, на фига мне столько барахла, я обнимаю увесистый мешочек и говорю: «А это – мой куртофей!» И вспоминаю Валерку.
Так, собственно, что я хотел-то сказать… Валерка, брат, спасибо тебе, что ты меня тогда заметил, когда всем было насрать. Ты не представляешь, как это было вовремя. И спасибо за твою запасливость. И ещё – я очень надеюсь, что если все наши дела где-то учитываются и записываются, то тебе там тоже не забудут сказать спасибо.
Обряды
– А теперь, салаги, я вам рассказу историю про чёрного альпиниста. Слушайте и запоминайте.
Лет тридцать назад в этот альплагерь приехала команда из двух опытных восходителей. И отправились они на Белалакаю, вот эту самую, её отсюда прекрасно видно, на северо-восточную стену, а это, ребята, четвёрка «Б», между прочим. Ходили они давно, много маршрутов вместе прошли, были хорошо подготовлены и вроде бы были дружны, но тут была и загвоздка. Один из них, отправляясь на восхождение, таил в голове чёрные мысли. В глубине души он не доверял своему другу, а не доверял ему из-за того, что незадолго до отъезда в горы ему кто-то донёс, что якобы его жена встречалась с его товарищем. Жену звали Анна, кстати. Тогда он сделал вид, что ничего не произошло, и сплетням не поверил, но подозрение в душе затаил и ждал случая убедиться в том, правда это или неправда. И вот дошли они до скальной стенки и начали подниматься, но тут налетел буран, погода ухудшилась, и один из них, тот самый товарищ, сорвался. И повис он на страховке, а второй его держит, всем своим весом держит, не даёт ему дальше падать. И тот, сорвавшийся, кричит ему: «Не отпускай, пожалуйста, не отпускай, я сейчас раскачаюсь на верёвке, достану до скалы и зацеплюсь!» А второй кричит ему в ответ: «Я не могу, у меня сил уже нет, прости, друг, прощай навеки». А тот кричит в ответ: «Ради нашей дружбы, не отпускай!», а второй кричит: «Всё равно не могу, сейчас отпущу». А тот тогда кричит ему: «Ради своей совести, не отпускай!» А второй кричит – «Сил нет держать, всё, прощай!» А на самом-то деле силы у него были, верёвка была закреплена, и ничего он на самом деле не держал, просто ему хотелось товарища проверить. И тогда в третий раз сорвавшийся кричит: «Ради Анны, не отпускай!» И это было как раз то, что тот хотел услышать. Как только он услышал про свою жену, всё ему стало понятно. И тогда он достал нож и перерезал верёвку, на которой его друг висел. Потом прорадировал на базу, сказал, что товарищ погиб, пришёл спасотряд, и его сняли. А тела погибшего так и не нашли, и решили, что бураном его замело. Но с тех пор люди стали замечать странного человека в горах. Когда наступает ночь или налетает непогода, из мрака и тумана появляется чёрная фигура с лицом, закрытым капюшоном. Он бредёт как будто на ощупь, ничего не видя перед собой, и за ним тянется по снегу обрывок обрезанной верёвки. Иногда он проходит мимо и скрывается в буране, а иногда, на бивуаках, он выходит из темноты, и подсаживается к людям, и всматривается в их лица своими провалившимися глазницами, пытаясь найти того, кто его предал. Он ничего никогда не говорит, и никакого зла людям не делает, но от него исходит мертвенный холод, и всякий, кому он хоть раз посмотрел в глаза, бежит прочь из гор и никогда больше близко к горам не подходит из страха увидеть его ещё раз.
В этот самый момент, в сгущающихся сумерках, на грани видимости, выплывает из мрака тёмная фигура, и в руках у неё обрывок верёвки. Она стоит, покачиваясь, едва видная при свете луны, и, дождавшись нужного эффекта, разворачивается и неслышно исчезает. Салаги визжат, естественно, даже если никому и не страшно. Этот рассказ и инсценировка – часть обряда посвящения, и эта традиция чтится свято. В чёрного альпиниста верят, кстати, все, от значкиста до матёрого камээса – это часть горного фольклора, и никому не приходит в голову утверждать с уверенностью, что его на самом деле нет. Это местный домовой, и ему даже иногда оставляют банку тушёнки и краюху хлеба где-нибудь на камне. И даже если сейчас все новички хорохорятся и храбрятся, то, разбредаясь по палаткам или встав ночью по нужде, каждый обернётся и посмотрит себе за спину – не маячит ли в темноте роковая фигура? И у каждого пробегут мурашки по спине, если вдруг увидит за собой какую-нибудь тень. А тень это была или не тень – об этом никто точно сказать вам не сможет. Сам решай.
Второй элемент этого же обряда, такой же, по сути, обязательный, как и «зачётная» вершина – это паломничество на альпинистское кладбище. В узкой долине, между Домбаем и Алибеком, есть поляна, а на ней – штук пятьдесят могил. Это, конечно, малая толика погибших в окрестных горах – большинство родственники
В лагере тем временем уже идёт подготовка к вечернему празднику закрытия смены. На центральной площадке выложен разноцветным песком значок «Альпинист СССР», собраны дрова для пионерского костра, и каждое звено готовит какое-то своё угощение на всю ораву. Надвигается последний вечер, награждение и большая «отвальная». Темнеет.
Когда я вспоминаю этот вечер, перед глазами встают какие-то обрывки, а больше всего вспоминается странное чувство удивления: неужели это и всё, и вот, всё, о чём мечтал, – свершилось и закончилось, и вот он – заветный значок в ладони, и завтра уже ехать обратно, туда – в суету городов и в потоки машин? Нет, было, конечно, торжество, были напутственные речи, и старые заслуженные альпинисты говорили какие-то хорошие слова. Был огромный костёр, сидели и пели под гитары канонизированных Высоцкого и Визбора. Все старые распри были забыты, и даже девчонки из Татарии, до того смотревшие на меня сверху вниз, вдруг прибежали, пообнимали меня поочерёдно и в первый раз сказали что-то ободряющее. Пара ребят из Москвы договорилась со мной организовать команду, тренироваться вместе и на следующий год приехать одной связкой сдавать на разряд. Даже ребята-металлисты, с которыми до того я был всю смену на ножах и даже чуть не подрался однажды, ни с того ни с сего вдруг позвали с собой на дискотеку на соседнюю турбазу и даже дали послушать свою музыку в наушниках (картина: лагерная уборная, островок неонового света в сгущающейся ночи, запах хлорки, нечистый кафель, о лампочки бьются крылатые насекомые, и трое парней слушают «Арию», передавая друг другу кассетный плеер по кругу). Музыка, мне, кстати, понравилась и запомнилась, а вот на дискотеке я быстро заскучал и вернулся обратно, к догорающему костру. Большинство людей уже разбрелись по своим компаниям, где-то ещё бренчали гитары, и кто-то что-то пел в темноте, а я ещё с полчаса сидел, ковырялся палочкой в углях и всё не мог поверить: неужели вот это – всё?
А это на самом деле было – всё.
Возвращение
Я намеренно опустил весь промежуток между первым выходом в горы и финалом. Ничего выдающегося и поучительного там не произошло; было много тренировок, ещё несколько выходов, были перевалы и восхождение, но все эти отрывочные эпизоды как-то не складываются в одну историю, и я не стану засорять повествование деталями. Ничего геройского, что стоило бы упомянуть, там тоже не произошло, а если и произошло, то я об этом как-то уже подзабыл.
Осталось рассказать об обратной дороге.
На следующее утро тот же самый автобус вёз меня тем же самым путём в Минеральные Воды, с пересадкой на полдороге. Светило солнце, горы постепенно уменьшались и сливались с горизонтом, и вскоре исчезли совсем, а на душе было легко и весело от того, что я еду домой и, в общем-то, скорее со щитом, чем наоборот. Я сидел один на заднем сиденье автобуса, и распевал себе под нос «нет мудрее и прекрасней средства от тревог…», и сам умилялся припевной мудрости о том, что «дороги трудны, но хуже без дорог»; уж кто-кто, а я-то теперь имел полное моральное право произнести эту строчку от первого лица. На дорогу же нам выдали сухой паёк, и на подъездах к Минводам я стал уминать говяжью тушёнку ножом из банки, запивая её сгущёнкой, тоже из криво открытой банки, – это же надо быть шестнадцатилетним мальчиком чтобы такое переварить.
Обратного билета у меня не было, сейчас уже не вспомню почему. Вроде бы их должны были распределять в лагере, и действительно приезжала какая-то тётка-агент, и действительно эти билеты продавала, но билетов на всех не хватало, меня оттёрли, а я не слишком-то и огорчился, решив, что куплю их прямо в аэропорту. В аэропорту же на меня посмотрели как на полного идиота. Был конец сезона, на всех окрестных турбазах тоже закончились смены, отдыхающие возвращались по домам, и ближайшие билеты были только на середину сентября. На железнодорожном вокзале ситуация была ещё хуже. Моего эйфорического настроения это, однако, никак не подмочило. На вокзале я повстречал тех двоих ребят, с которыми мы накануне договорились организовать команду, и мы ещё довольно долго куролесили на перроне, пока не пришёл их поезд и они не отбыли в направлении дома, размахивая руками и выкрикивая какие-то куплеты. А я остался на перроне. Кстати, эти ребята действительно звонили мне ещё несколько раз, напоминали, что мы теперь – команда, но звали почему-то не потренироваться, а побухать. Я в то время вообще тренировался преимущественно с репетитором по математике и от их приглашений увиливал под разными благовидными предлогами, и они обо мне постепенно забыли.