Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы
Шрифт:
— Генри, я боюсь.
— Чего? — спросил он раздраженно.
— Ну, откуда мне-то знать? — ответила она. — Боюсь, и все. Нет, правда. А ты не боишься?
Он посмотрел мимо нее в окно на силуэты сосен, выраставшие из тумана. Было тихо, как всегда, когда спускается туман, словно вокруг все вымерло. Туман еще не дополз до сада. Луна светила ярко, и, если бы кролики забрались сейчас в огород, Генри увидел бы их.
«Да нет, — подумал он, — я тоже, конечно, боюсь». Он хотел вспомнить, что такое говорил ему как-то Джордж Лумис? Это было не здесь, а в Ютике; они приехали на автомобильные гонки. Генри рассказал о том, как он волновался, когда у Джимми были судороги, и Джордж Лумис — тот самый Джордж Лумис, который живет один и упорно отстаивает
— Вот, берешь на себя ответственность и говоришь себе, что ты горы перевернешь, чтобы оградить от беды свое любимое дитя, или женщину, или кого-то там еще, но, обещая себе все это, ты упускаешь из виду одну вещь.
— Какую? — спросил Генри.
Джордж Лумис, привалившись к рулю, пристально вгляделся в темноту за ветровым стеклом и ответил:
— Что это не в наших силах.
— Оттого мы и обращаемся к богу, — сказал Генри со смешком.
Джордж Лумис тоже засмеялся, смехом убийцы.
В ту же ночь, часа через два после того, как наверху заплакал Джимми, Генри сидел за кухонным столом, приводя в порядок конторские книги. Время было позднее. Обычно он, согласно предписанию врача, старался к десяти быть в постели, но сегодня он чувствовал, что не уснет. Сейчас, когда он вспоминал свою поездку в Слейтер, его от ужаса бросало в жар. Даже без малейшей пышности — если все будет сделано так скромно, как только возможно (старик Уигерт был, казалось, глубоко удручен таким указанием), это облегчит его счет в банке на добрых шестьсот долларов. Генри не представлял себе сейчас, как он мог на такое решиться. Пот струйками стекал по груди, и чем больше он думал, тем немыслимее ему представлялось то, что он сделал. Ну был бы он хоть одиноким, не имел семьи. До женитьбы ему нередко случалось совершать шальные поступки. Может быть, он слишком долго прожил холостяком. Дьявольски трудно менять весь жизненный уклад, когда тебе за сорок.
Дом к тому времени совсем окутался туманом, будто спрятался в коробку. Генри видел свое отражение в каждом окне, но стоило ему дать мыслям волю, и он представлял себе всех остальных; казалось, слышно, как они дышат: Саймон — тут же за дверью, прямо против его стола; Кэлли и Джимми — только поднимись по лестнице, прямо за порогом кухни. Во дворе ничто не шелохнется. Сотни тысяч птиц запоют, когда встанет солнце, и с пастбищ по долине двинутся коровы, направляясь к освещенным хлевам. На рассвете по полям забегают мыши, сурки, кролики, собаки; на рассвете склоны гор кишмя кишат всяким зверьем, от белок до лисиц… а сейчас пусто. Да нет же, ничего подобного, конечно. Какой бы ни стоял туман, все остается, как всегда, — звери крадутся, звери крадутся, бесконечно их жуткое шествие, звери крадутся, тихие как сны.
А ведь Кэлли уже строила планы насчет этих денег. Он с ее планами не соглашался, но они условились, что в ближайшее время так или иначе решат вопрос; он никакого права не имел потратить эти шестьсот долларов на нечто несусветное. Впрочем, возможно, как раз это и подтолкнуло его: он не ради жены Саймона это сделал, а вопреки своей жене.
(Генри вдруг с чрезвычайной живостью вспомнил, как ломились через изгородь коровы на дедушкиной ферме. Даже если на участке, где они паслись, рос клевер, а по другую сторону изгороди только торчала голая стерня, все равно они норовили туда прорваться. Генри, его отец и дед вскакивали среди ночи — двое толстых стариков и толстый мальчуган, — они орали на коров, гнали их назад, размахивая вилами, коровы же нипочем не желали идти в ту сторону, куда их гонят. Когда их удавалось наконец подогнать к открытой калитке или к дыре между кольями, приходилось крутить им хвосты, чтобы втолкнуть назад.)
Но если б только это. Ему вдруг вспомнилось, как Кэлли протянула руку и дотронулась до Саймона, когда тот плакал.
Это воспоминание на миг утешило его,
Генри нахмурился, подперев голову ладонями, — непонятная история. Пытаясь разобраться в ней, он задремал. Когда он вновь проснулся — сколько он проспал, трудно сказать, — у плиты, помаргивая, стоял Саймон Бейл. Он был только в пиджаке и в брюках, без рубашки и без нижнего белья, босой.
— Что, не спится? — спросил Генри.
Саймон отмахнулся — мол, несущественно.
Генри, уже окончательно проснувшись, украдкой глядел на него, и казалось, именно здесь, в привычной обстановке кухни, где каждому горшку и каждой кастрюле отведена своя особая роль, он впервые отчетливо разглядел Саймона. Так бывает по утрам, когда вдруг что-то осенит тебя, едва глаза раскроешь: голубой передничек Кэлли, и не передник как таковой — неодушевленный предмет, — а связанная с ним совокупность ассоциаций подчеркнула, как стар Саймон Бейл, какой у него нездоровый цвет лица, как он весь вывихнут, даже фальшив, возможно. А желтая стена, на фоне которой он стоял, показала, что он старомоден, угрюм и несгибаем, как угловое железо. У Генри поползли мурашки по спине.
Саймон стоял, опустив руки с узловатыми пальцами — живот выпячен, грудь вдавлена, — и, вытянув шею, смотрел на кофейник. Он снял с него крышку, убедился, что кофейник пуст, и положил крышку обратно, словно желая показать, что и это несущественно тоже. Потом подошел поближе к Генри, сунув руки в карманы, неодобрительно поглядывая на расходную книгу. Постояв, он пододвинул к себе стул, виновато улыбнулся, потом снова сделался угрюм и сел.
— В доме холодно ночью, когда наползает туман, — сказал Генри.
Саймон кивнул и улыбнулся.
Потом оба они долго молчали. Генри хотел было сказать ему о похоронах, но передумал. Он понимал, что умалчивает о своем поступке из самой заурядной трусости: ведь признаться Саймону — то же самое, что признаться Кэлли. Впрочем, Саймона нисколько не интересует погребение жены, во всяком случае он так утверждает; вполне возможно, когда Генри наконец-то сообщит ему, он даже не удосужится пойти на похороны.
У Саймона подергивались мускулы лица, он устремил взгляд прямо в лоб Генри. Мгновение помедлив, он вдруг быстрым движением выхватил из внутреннего кармана пиджака пачку тоненьких белых брошюрок. Глянул хмуро исподлобья и через стол протянул Генри. БДИ В ОЖИДАНИИ! — гласила верхняя. Вторая вопрошала: КТО СПАСЕТСЯ? Под заголовком стояли строчки, набранные курсивом: «А ты, что осуждаешь брата твоего? Или и ты, что унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов. („Послание к римлянам“, 14, 10)». Генри ничего похожего не ожидал, он ожидал скорее чего-нибудь, скажем, о гневе божьем или о семи ангелах мщения.
— Так, значит, в это веруют свидетели Иеговы? — спросил Генри.
Хотя брошюра призывала к кротости, глаза Саймона вспыхнули гневом.
— Не веруют, — сказал он, — это истина!
— Да, конечно, — согласился Генри, опуская глаза.
— Ты осмеливаешься отрицать, что наступит Судный день? — сказал Саймон. Он весь подался вперед, его нижняя губа тряслась. Генри не мог объяснить себе причину его гнева, ничего такого уж возмутительного он, кажется, не говорил.
— Я ничего не отрицаю, — сказал Генри.