Никита Никуда
Шрифт:
Долго молчать, принимая неведение как должное, доктор Федоров не умел. Чесался язык, и как только вернулась присущая ему гибкость, доктор сказал:
– Откуда наречье знаете?
– Чего удивительного?
– ответил вопросом примат.
– Им даже люди владеют далеко не все.
– Жил среди вас в клетке. Теперь - толмач. Ты на территории класса млекопитающих. Мы тут передовой отряд.
– Кто же вас отрядил и для каких целей?
– Прыгай за мной, - вместо ответа сказал толмач.
Прыгать за ним по веткам доктор не собирался, да и не умел, как ему думалось. Но толмач выхватил их рук его саквояж и перескочил на соседнее дерево, ловко используя все четыре руки.
– Смелей, уважаемый, - крикнул он.
–
И устремился, перепрыгивая с ветки на ветку, вглубь леса. Доктору, дорожившему своим саквояжем, ничего не оставалось, как последовать за ним, дивясь собственной ловкости. Даже с учетом того, что использовать приходилось всего две руки, вместо необходимых для передвижения по ветвям четырех, прыжки удавались ему легко. Прыгать пришлось недолго, доктор выдохнуться не успел, и - странное дело - чувствовал себя после этой разминки лучше и здоровее прежнего. И даже не очень удивился тому, что вдруг очутился в самой гуще обезьяньей орды. Члены сообщества были разного пола, роста и возраста. Выделялся один, крупноголовый и многогривый, отличаясь полуторакратным размером против прочих самцов. Стадо держалось от него на почтительном расстоянии, кроме двух самок, одна из которых что-то искала в его шерсти, другая - в шерсти этой подруги.
– Наш вошьть, - с придыханием отрекомендовал крупноголового толмач.
– Чем обязан?
– хмуро спросил вождь, обратив к доктору заросший волосами фас.
– Не знаю, - сказал доктор.
– Меня схватили, подняли, повлекли.
– Ты очутился на моей территории. Я ментальную территорию имею в виду, а не этот конкретный лес. А именно - твои размышления о происхождении. Чем обязан таким мненьем о нас?
Он тоже вполне удовлетворительно изъяснялся по-русски. Орда притихла и слегка отодвинулась, освобождая место, словно для схватки.
– Чем же мненье мое тебе не угодно? По крайней мере, не хуже других, - сказал доктор, держась настороже.
– Ты нас не бойся. Давно хотел увидеть человека живьем, пока это живье не вымерло. Человек - существо тотемное. Эти обезьяноподобные животные - наши первичные предки. Максимум, что мы можем тебе причинить - высечь.
На слове высечь доктор поморщился, возразив гримасой. С версией о предках уклончиво согласился, сказав:
– Возможно, ты прав. Ибо человек, если не будет тянуть себя за волосы к свету - в обезьян выродится. Возможно, что такие эманации имели место.
– Только мы склонны эту эманацию эволюцией считать, - сказал долгогривый.
– Все развивается из низшего к высшему. Из менее выдающегося в более выдающееся.
– Что же такого в вас выдающегося?
– Красивые, зооморфичные. Чего же еще?
– Красота - дело вкуса. Зато на моей стороне разумность, сознание. И как следствие - возможность заняться целесообразной деятельностью.
– Сознание...
– Главный поморщился, словно доктор собирался его в свою очередь этим словом высечь.
– Сознание как свойство материи глупо было бы отрицать. Оно есть. Но в результате самодвижения материи постепенно перестает быть, ибо приводит только к заблуждениям и ошибкам. Не говоря уже о намеренном употреблении его во зло. Оно зоологически вредно, а самое здравое, на что его можно употребить - это, мечтая о рае и всяческих его заместителях, в эмпиреях витать, в которых мы обитаем уже. Я эту империю имею в виду.
Следуя движению его верхней правой руки, доктор обвел глазами этот кусок джунглей, с почвой, скрытой подлеском, со зрителями, рассевшимися в ветвях, словно некий обезьяний театр. Он в очередной раз изумился своим обстоятельствам и тряхнул головой, надеясь, что эта блажь тут же исчезнет, ибо никак не мог принять происходящее за реальность. Чувствовал он себя не как Тарзан среди обезьян, а гораздо мене уверенно и комфортно.
– Эмпиреи, конечно...
– пробормотал он.
– Но и свобода - выбора, воли.
– продолжал бубнить доктор, все более удивляясь тому, как его угораздило вступить в диспут с приматом.
– На это способны лишь представители человечества, рефлексией овладев.
– Тогда скажи мне, гомос облезлый, откуда у человека потребность стать обезьяной? Откуда этот эволюционный зуд?
– Трудно сказать. Жаль, что вымерло всё промежуточное, - сказал доктор.
– Австралопитеки, к примеру, наступали на пятки вам или нам? Неужели все так и исчезли в результате половой конкуренции? Поубивали друг друга каменьями...
– Это мы их забили дубинами. Чтобы замести следы эволюции.
– Жестоко...
– Так говорит предание. Не попру же я против предания предков, не предам же их. Вы вот ваше предание ни в грош не ставите, а оно говорит о том, что в начале эволюции бог создал человека. Вы же утверждаете, что вначале была обезьяна. Вероятно, - насмешливо предположил долгогривый, - богу вашему стало скучно, и он из обезьяны человека сотворил? Потому что обезьяны не такие забавные.
– Пусть так, - вздохнул доктор.
– Но я вижу сейчас, что размышление и тебе свойственно.
– А я не размышляю. Я сразу выпаливаю то, что сердце велит. Сознанию и способность забывать не менее свойственна. Какие интеллектуальные споры кипели, какие войны умов велись. А сейчас уже никому не важно, Руссо ли - обезьяна Вольтера, или Вольтер - обезьяна Руссо. Стоило ли ради этого обзаводиться просвещением, выстраивать социальные отношения. То ли дело у меня: толмач!
Толмач мигом приблизился и развернулся, подставив предводителю свой засраный зад.
– Иерархия! Видишь это око покорности? Этим оком и позой он хочет нам показать, что он - искренне наш. Вы даже позы пресмыкания у нас заимствовали. Только кланяетесь передом. Ваши изобретатели обрядов не далеко ушли.
– Есть теория, - осторожно сказал доктор, - что и вы, и мы имели какого-то общего предка. Пусть это будет многострадальный австралопитек. Только у нас в дальнейшем возобладала перпендикулярная часть существа, а у нас - горизонтальная.
– И теперь это два различных стада: обезьян и людей? Пусть даже так, но и в этом случае человек - побочный продукт природы, тупиковая ветвь. И эта теория не дает ему никакой надежды на дальнейшее совершенствование в обезьяну. Поэтому я ее не очень чту. Предпочитаю классическую. И настаиваю на необходимости смены поколений ради эволюции всего сущего в обезьян. А ты - воскрешение, твою мать... Кто-то ж узаконил в природе смерть? Дело твое беззаконно.
– Беззакония нет, где жизнь отсутствует, - сказал доктор немного заносчиво.
– Жизни свойственно играть на грани. Менять краски и свойства. Дразнить закон.
– Дразни, дразни. Тут тоже сидят, дразнят. Копают под классику. Утверждают, что процесс эволюции обратим. Что в порядке инволюции возможен обратный переход обезьяны в человека. Я им не препятствую. Некоторые даже требуют права человека и посещают Антропоцентр...
– Не все этих прав достойны, - вставил доктор.
– И даже выправили себе самодельные паспорта. Эти инволюнтаристы куда как мудры. Выполнив необходимые обрезания - хвост, пенис - осваивают прямохождение и в открытую объявляют, что обезьяна - недочеловек. Особенно старается одна белокурая бестия. Матерый такой самец. Эволюционер от инволюции. Он и меня этой химерой прельщал. Другая - Либидозная Обезьяна - поощряет распущенность и низменные человечьи инстинкты внедряет в умы. Некоторым уже ничто человеческое не чуждо. Я называю таких вырожденцами. Но их незначительное меньшинство. Настолько незначительное, что и упоминать не стоит. Я как настоятель этого стойбища их бы мог приструнить, чтоб вовеки не вякали, но в качестве курьеза, для плюрализма, их покуда держу.