Никогда не отпущу тебя
Шрифт:
Она поставила перед ним стол, затем вернулась за супом. При этом она могла бы поклясться, что чувствует жар от его пристального, неотрывно следившего за ней взгляда. Это приводило ее в замешательство, она нервничала и волновалась, чувствуя каждую клетку своего тела и ощущая на себе его присутствие.
Поставив перед ним тарелку и положив ложку, она решила, что будет безопаснее — и да, трусливее — сесть не на диван рядом с ним, как раньше, а в кресло. Когда он спал, укрытый одеялом, ей не удалось как следует его рассмотреть, но теперь,
У него были блестящие светлые волосы, густые и непослушные, как раньше, и слишком длинные спереди, поэтому, когда он наклонился, чтобы подуть на суп, ему на лоб упали два непокорных завитка. Его грудь была крепкой с красивым рельефом мышц. Из-за складного стола она не видела его живот, но, когда он коснулся губами края ложки, заметила у него на груди татуировку. Чуть ниже шеи располагался ангел, а от плеча к плечу тянулись распахнутые крылья. Свет был слишком тусклым, и Гризельда не могла все подробно разглядеть. Она нутром чувствовала, что этот ангел был как-то связан с ней, и ее сердце сжалось от страшной догадки, какое горе вынудило его сделать это.
Она скользнула глазами от его правого плеча к выпуклому, четко обозначенному бицепсу, и увидела четыре черные розы. Под первыми двумя она обнаружила имена «Кори и Уилл», а под ними — красный стяг с датой «14.11.99». Его родители. Он всего лишь однажды рассказывал ей эту историю, но она никогда ее не забудет.
В тот вечер его родители решили отметить десятую годовщину их свадьбы, поэтому Холден ночевал в доме своей бабушки. Когда на следующий день бабушка привезла его домой, в маленькой квартире стоял тяжелый запах газа, а его родители умерли в постели от отравления окисью углерода. Кто-то из них включил плиту, чтобы приготовить ужин и просто отвлекся — ужин так и не приготовили, и к утру их не стало.
На третьей из четырех черных роз значилось «Гран», а на красном стяге под ней — дата «4.2.01». Его бабушка и опекунша, которая умерла от сердечного приступа всего через четырнадцать месяцев после смерти его родителей и оставила Холдена в этом мире совершенно одного.
И, наконец, под розой с именем его бабушки располагалась последняя черная роза с двумя каплями ярко-красной крови, под ней было написано «Гри» и дата «12.06.04».
У нее перехватило дыхание, она метнула взгляд на его лицо и увидела, что он наблюдает за ней с такой явной, непередаваемой горечью в глазах, с такой непостижимой нежностью, что ее лицо снова дрогнуло. Она наклонила голову груди, и ей на колени упали две крупные слезы.
— Г-гри, — прошептал он тихим и надломленным голосом. — Я думал, что ты мертва.
— Я знаю, — всхлипнула она, пытаясь стереть слезы пальцами, но не в состоянии их унять.
— Перестань плакать, Гри. П-пожалуйста, перестань плакать, или мне придется встать и подойти туда, чтобы тебя обнять, и, черт возьми, как бы мне этого не
Она громко шмыгнула носом, сделав глубокий, прерывистый вдох и взглянула на него.
— Я больше не буду. Я в порядке.
— Хорошо, — сказал он и, кивнув, снова зачерпнул ложкой суп, наблюдая за ней безумными глазами. Он отхлебнул остывающий суп, затем проглотил.
— Я ее переделаю.
— Розу?
— Розу, — ответил он. — Я перекрашу ее в красный цвет и спрячу дату.
— Тебе не обязательно это делать, — сказала она.
— Ангел — это тоже ты, Гри, — сказал он, положив руку на лицо ангела, прямо над его сердцем. Затем Холден развернул свою правую руку и показал ей изображение ее лица и их инициалы. — Ну, а эту ты уже видела.
На глаза снова навернулись слезы, поэтому она несколько раз быстро моргнула и сделала еще один глубокий вдох. Гризельда дернула подбородком в сторону другой татуировки, виднеющейся на внутренней части его левой руки.
— А это что?
Он поднял бровь, нарочно пряча от нее внутреннюю сторону руки, и сделал еще один глоток супа.
— Н-ничего.
Гризельда наклонилась вперед, сгорая от любопытства.
— Холден? Что это?
— Десять лет — вполне достаточно, чтобы наделать глупостей, — сказал он, уставившись на свою тарелку супа.
— Не хочешь мне рассказывать?
— Не очень.
— Но ведь расскажешь?
Он положил ложку в тарелку и, неуверенно глядя на Гризельду, развернул руку тыльной стороной к ней. Это напоминало связку бессистемных подсчитывающих символов — четыре вертикальные линии, пересеченные косой чертой, еще четыре такие же пересеченные линии. Не сводя с нее глаз, он задрал руку, и она насчитала более восьми таких связок, потом еще девять, потом десять. Увидев бесчисленное множество связок, она подняла глаза.
— Что это значит?
— Это значит, что мне было одиноко, — прошептал он, с вызовом глядя на нее.
У нее отвисла челюсть. Не отрывая от него изумленных глаз, она откинулась на спинку кресла. Ее замутило, когда она поняла, сколько у него было женщин, сколько раз его ласкали, обнимали и любили… не она, кто-то другой. От этой мысли у нее перехватило дыхание, и к горлу подкатил неприятный комок.
— А.
Он ничего не сказал, просто мрачно глядел на нее с некоторым вызовом и сомнением.
— Вижу, — произнесла она с придыханием, когда ей, наконец, удалось вздохнуть.
Убеждая себя в том, что у нее нет прав судить его за то, как он пытался справиться с мучением, в которое превратилась его жизнь, она и представить себе не могла, насколько это больно. Она бы хотела, чтобы этого не было, но это было. Боже, как же это больно.
— Сколько? — она метнула взгляд на татуировку. — Всего.
— Я бросил считать.
— А зачем вообще считать?
— Ну, это… — он пожал плечами. — Успокаивало.