Никогда_не...

Танич Таня

— Яки ще казахи? — идея так позабавила Гордея Архиповича, что он раскатисто и громко хохочет точно, как Артур пару минут назад — откинув голову, еще и похлопывая ладонью по столу.

— Не казахи, а хозары! Хозарский каганат, знаете такое? — пьяненький Вэл не обижается, как обычно, а упорно продолжает доказывать свое.

— Та шось чув. Це ж кочевые, так? У нас тут народ сдавна на конях, в нас оно с далеких предков в крови. Сарматы были, скифы, може, й хазары. Только с песнею ты, сынок, не в ту степь загнув. Совсем не в

ту. Смалечку мне й бабка спивала, и мать. И нияких хазар там, шоб ты знав, я не припоминаю.

— Это потому что их советская власть обманула! — возбужденно вращая глазами шепчет Вэл, и я сама не знаю, смеяться мне, или плакать.

Спорить с Гордеем Архиповичем о традициях его родной земли я бы не рискнула даже спьяну, но в то же время… Сегодня он добрый, да и нам с Наташкой, когда отчитывал за очередное баловство, всегда говорил — доказывай свою правду открыто, не бойся. А если юлишь и прячешь глаза, значит, ты не человек, а падлюка.

Вэл же бросается на защиту своей идеи со всей прямотой и рвением горячего сердца:

— Слушайте! Им нарочно внушили! Чтобы стереть народную память, чтобы очернить предков! Козаков, значит, раскулачили, вот им и мстили, выставляя… вот такими маньяками в песнях!

— Сынку, — отсмеявшись так, что Глафире приходится подать ему наглаженный платок, Гордей Архипович утирает глаза, и продолжает с отческим снисхождением. — Ты якшо в школе погано учився, то давай хоть я тебе расскажу! Козацку Сич нашу порушили почти двести пьятдесят год назад. А раскулачували вже не козаков, а кулаков, дай Боже памяти. В самому ж названии подсказка есть! Чи то голова вообще не варить, не?

— А это все вместе! — не унимается Вэл. — Всех очернить хотели! Всех ваших славных предков — и воинов, и земледельцев, которые вот эту вот землю… вот эту пшеницу… Поднимали своими руками! — он захлебывается в пафосном экстазе и быстро запивает свое замешательство еще одной рюмочкой наливки, которую подаёт ему Оляна, чтоб заткнулся. Но он не унимается.

— Вы же только послушайте этот текст! Оригинальный! Он в вас отзовётся! Они проснутся у вас внутри и скажут: «Достойный сын наш Гордей! Вот это она и есть! Это правда!»

— Хто… проснётся? — Гордей Архипович еле выговаривая слова, опять смеётся, прикрывая глаза ладонью.

— Голоса предков! Скифов и сарматов!

— И хозарив!

— Нет, хазаров нет. Хазары — ваши враги. Это они Галю украли!

На фоне глубоких и сочных женских голосов, выводящих вердикт незадачливой Гале, догоревшей вместе с сосной: «А хто дочек мае, хай их научае!», утверждение Вэла звучит максимально эпично.

— Так я же… сам читал! Я интересовался! Там было так: едем, Галя, с нами… уж извините, как в песне поётся… С мудрыми жидами! Жить ты будешь лучше, чем у родной мамы!

— А с жидами чего? — потеряв всякую надежду убедить Вэла в ложности его мега-открытий. интересуется Гордей Архипович. — Ты шо, Василю, антисемит?

— Да

ну нет, конечно! Я толерантный человек!! — обвинение в дискриминации для Вэла — одно из самых страшных, и он спешит откреститься от него как можно быстрее. — Это в песне так! И вообще, хазары исповедовали иудаизм! Конфликт веры, понимаете? Это все про них такие зверства! А ваши, то есть наши… козаки! Они не могли так — со своими же девушками!

— А от это ты зря так думаешь, — ладонь Гордея Архипович грузно опускается на стол и мне вдруг становится не по себе. — Девок за легкомыслие у нас всегда карали, без лишнего жалю. Якшо дивчина потеряет всякую честь и совесть, на чем же ж наш род держаться будет? Ни на чем. Загрузнет все, як болото. Я ще кучу таких писень знаю, де дивчата забували про порядок и про скромность. И всих карали дуже жорстко, Василю. И про Галю нам смалечку спивали, не для того, шоб поклеп на козаков свести. А чтоб девки знали — якшо накуролесят… Пощады не буде. А хлопцы, шоб не сомневались, кого в жинки брать, а кого не надо.

Мне кажется, или говоря это, он снова смотрит на меня? Мне совсем не хочется встречаться глазами с главой поместья — лучше спрячу взгляд и рассмотрю землю под ногами. И наливочки выпью. Черт с ней, с трезвостью.

И закурю, прямо за столом. Все равно мне скоро кирдык, согласно местным порядкам.

Мой поступок тут же не остается без внимания:

— Гей, гей! Ще одна курилка! Ты шо, Поля? Зачем смолишь табачину? Тебе диток ще рожать, зачем здоровье гробишь?

Давайте, давайте. Этим началась моя поездка сюда, этим же она и закончится. Расскажите мне ещё про деточек и здоровье, и как вы озабочены моей жизнью — люди, которым до меня нет никакого дела.

Но вместо бурного протеста, выдыхая дым, я всего лишь говорю:

— Это дамские. Их можно. Их изготовляют с учетом того, чтобы с будущими детьми ничего не случилось.

— Ой брешеш! — вновь смеётся в усы Гордей Архипович. — Ты ж знаешь, Поля, шо когда ты брешешь — сразу видно.

Еще один чудесный намёк. Уйти бы отсюда поскорее. Сейчас вот допью наливку, докурю сигарету, сошлюсь на головную боль и сбегу к себе. То есть, к Артуру в комнату. И лягу спать. Если смогу уснуть, ожидая, когда вся община придет меня наказывать.

… А хто девок мае, хай их научае.

И с заходом солнца в хату не пускае.

Никогда не стоит забывать где находишься, и расслабляться при первых признаках мнимой беззаботности.

— Ты чего, Поля, весь вечир смурна така? — снова цепляет меня Гордей Архипович. — Чи не от того, шо у тебя Олянка жениха с под самого носа вкрала?

Ни Вэл, ни Оляна не реагируют на это бурными опровержениями, только с любопытством смотрят, так что выкручиваться приходится мне одной:

— Да я… не обращаю на это внимания, Гордей Архипович. Я же никого не держу. А чему быть, тому не миновать.