Никола Шугай
Шрифт:
Быстрым и бодрым шагом подошел молодой капитан. Толпа расступилась, снимая шапки. Усмехнувшись, капитан козырнул и дружелюбно поглядел в глаза мужикам. Что только делается!
На пороге капитан обернулся.
— В избу, в избу, соседи! — И ободряюще помахал рукой.
Он продвигал людей вперед, наводил порядок, улыбался, а потом ловко вскочил на лавку и открыл собрание.
Корчма была набита битком.
— Взаимоотношения жандармов и населения Колочавы, к превеликому сожалению, до сих пор не сложились нормально. Причина этого — обоюдное недопонимание. Стражи общественной безопасности не понимали чувств гражданского населения
«Чего врешь-то! — думают мужики. — Точно мы не знаем, что это за взятку».
— Эх, зря так сказал! — покачивают головами еврейские патриархи.
— Баранья голова! — непочтительно отзывается еврейская молодежь, расположившаяся на прилавках и ящиках.
— …Итак, граждане Колочавы должны в свою очередь забыть старые обиды и впредь смотреть на нас, как на своих подлинных доброжелателей. Взаимное понимание необходимо как воздух. Прошла война, это ужасное несчастье человечества, понемногу заживают нанесенные ею раны. Повсюду тревожные военные порядки уступают место нормальным отношениям, вновь укрепляется уважение к власти, законность, гражданский мир и благоденствие. Только здесь, в небольшой этой округе, все еще живы какие-то пережитки войны, все еще идет тягчайший бой: бой с преступлением…
Речь затягивалась. Понемногу падало оживление слушателей, вызванное мягким выговором оратора, его языком, который не был ни колочавским диалектом, ни украинской, ни русской, ни чешской речью, а всеми этими языками вместе. Люди привыкли к языку оратора и стали скучать. И пока оратор распространялся о социальной опасности Шугая, мужики думали:
«Говори, говори. Потешь себя вволю. Тра-та-та да тра-та-та… Мы непрочь посидеть здесь часок-другой да покурить трубку».
Но вот речь капитана опять привлекла их внимание.
— …Никто из вас не может чувствовать себя в безопасности перед разбойником…
«Мы-то можем», — говорят себе колочавцы.
— …ни бедняк, ни богатый, ни христианин, ни иудей. Вы сами знаете, сколько жизней погубил здесь Шугай, вы знаете, что он сжег дом собственного отца, дабы замести следы своих преступлений, что из мести спалил избу гражданина Дербака, что совершил поджог в доме своего тестя Драча, с которым не поладил при дележе добычи…
«Э, ты уже завираешься, молодчик! — думают мужики. — Хочешь нас обвести вокруг пальца? Как бы не так! Мы-то знаем, в чем дело!»
Но они сидят как ни в чем не бывало и с серьезными лицами почтительно смотрят на оратора. Старые евреи качают головами, а молодежь на прилавках уже решила, что, готово дело, оратор безнадежно провалился.
— …Только общими усилиями мы сможем обезвредить преступника. Одни жандармы не в силах изловить его, это ясно.
«Ой, ой, ой, так нельзя было говорить!» — мысленно твердят все патриархи.
— …Человека
«Че-е-го вымогает? Врешь ты все. Не вымогает, а сам раздает».
— …Он приходит к вам в горные хижины, чтобы получить ночлег в ненастную ночь… Я не буду говорить о назначенной награде…
«Ага!»
— …я обращаюсь к вашим гражданским чувствам. Обезвредьте Николу Шугая! Если он появится в вашем доме, пошлите за нами. И не расставайтесь с оружием, граждане. Властям хорошо известно, что после войны в крае осталось немало оружия, почти в каждой избе есть ружье или револьвер. Пустите-ка их в ход, граждане…
«Чтобы ты потом у нас их отобрал. Как же!» — говорят себе граждане.
— …Закон предоставляет вам самые широкие возможности. По отношению к Шугаю не может быть речи об ответственности за намеренное убийство или за превышение самообороны. Ибо каждая встреча с Шугаем — это, как, к сожалению, всем нам хорошо известно из опыта, есть безграничная угроза для жизни граждан. И тот, кто обезвредит его, в любое время и при любых обстоятельствах, будет считаться действовавшим в пределах законной самообороны. Пристрелите же разбойника, граждане!
«Ах ты, дурень, дурень! — смеются про себя мужики. — Думает, что можно застрелить Николу Шугая!»
— …Мы освободили из-под стражи сообщников Шугая в твердом убеждении, что вина их не так велика, как это представляется на первый взгляд, и что их соучастие в преступлениях — это скорее влияние послевоенной обстановки, чем преступных задатков. Мы ожидаем, однако, что они оценят эту снисходительность и искупят свою вину тем, что помогут нам изловить убийцу. Вы читали — мы назначили награду. Мы гарантируем безопасность. Больше того: каждому, кто поможет нам обезвредить бандита, мы обещаем место на государственной службе. При достаточном образовании такой человек может стать даже чиновником. Но я уже сказал вам: не стоит говорить сейчас о награде. Для вас, как и для меня, она второстепенное дело. Побуждения наши едины, — капитан возвысил голос, — это гражданский долг и уважение к законам…
Оратор закончил горячим, но несколько многословным призывом, который возбудил в слушателях живую надежду, что, слава богу, собранию скоро конец.
К вечеру колочавцы расходились по домам.
— Мишугенер! Сумасшедший! — твердили евреи. Это было их окончательное резюме.
И пока капитан, усмехаясь, отдыхал у себя в комнате, очень довольный своей дипломатической речью, мужики, скидывая белые праздничные куртки из овечьей шерсти, отвечали дома любопытным женам:
— Врал, как бог свят, врал.
— А что врал-то?
— Покорнейше нас просил, чтоб поймали ему Николку, сам, мол, не может.
И вспомнив еще о чем-то:
— А кто его поймает — того, дескать, назначат чиновником… Дурень, видать, страшный.
— А как же тридцать три тысячи?
— Сказал, что о награде говорить не стоит. Видно, с ней какой-то подвох.
«Игнат Сопко? — еще на сходе размышлял Абрам Бер, когда ему сообщили о стычке между Дербаком-Дербачком и Игнатом. — Этот незаметный мужичонка? Однако как люди бывают слепы! А я-то думал, что вижу каждого насквозь».