Николай Гумилев
Шрифт:
Подытоживая все сказанное, можно заключить, что «избранные» славяне, и в особенности русские, рисуются B.C. Соловьеву (и «соловьевцам») своеобразным «войском Армагеддона», находящимся в «тылу» истории на положении гоголевских запорожцев в Сечи. Делать им до наступления последних времен решительно нечего, поэтому они живут-поживают, как хотят, в свое удовольствие, чтобы в конце единым метафизическим махом разом оправдать все несообразности своего бытия, устроив райскую жизнь на земле всему прочему человечеству. Христу, таким образом, суждено вести в последний и решительный бой «избранную» славянскую вольницу, по виду своему, правда, мало отличающуюся от аггелов — во грехах погрязшую, покаянием не омытую, действием бестолковую, — зато «духовную» до боли, настолько «духовную», что, приуготовляясь к выступлению, она запросто может по ошибке раз-другой запродать себя любым некстати подвернувшимся «чародеям»…
Сказанное, впрочем, вовсе не гротеск, но почти буквальный пересказ финала бессмертной поэмы Александра Блока «Двенадцать» — шедевра русской историософской поэзии Серебряного века:
В«Осанну» такому «Христу» Гумилев петь не захотел и, призвав на помощь покаянную Память, нашел в себе силы «дерзновенно» ответить: «Убирайся, прелесть лукавая! Не пойдет ко мне Христос: ибо я крайне грешен».
Глава пятая
Жизнь настоящая
Гумилев — человек православной сотериологической культуры, принимаемой им безусловно и всецело во всех ее внешних проявлениях, которые для него наполнены глубоким и ценным смыслом. Мир Гумилева предназначен прежде всего для того, чтобы в нем спасаться — собственно «жизнь» ожидает человека в другом мире. Поэтому ни перестраивать, ни отвергать этот мир при всех его вопиющих противоречиях не надо — в нем надо просто правильно жить, предуготовляясь к грядущему за смертью райскому торжеству. Правильному строю жизни учит Церковь, поэтому в центре гумилевского художественного мира — храм, увенчанный Православным Крестом.
Завершенную модель такого мира-космоса, гармоничного именно в силу иерархического подчинения жизни «земной» жизни «небесной», дает картина русского провинциального городка в известном стихотворении 1916 г.:
Над широкою рекой, Пояском-мостком перетянутой, Городок стоит небольшой, Летописцем не раз помянутый. Знаю, в этом городке — Человечья жизнь настоящая, Словно лодочка на реке, К цели ведомой уводящая. Полосатые столбы У гауптвахты, где солдатики Под пронзительный вой трубы Маршируют, совсем лунатики. На базаре всякий люд, Мужики, цыгане, прохожие — Покупают и продают, Проповедуют Слово Божие. В крепко слаженных домах Ждут хозяйки, белые, скромные, В самаркандских цветных платках, А глаза все такие темные. Губернаторский дворец Пышет светом в часы вечерние, Предводителев жеребец — Удивление всей губернии. А весной идут, таясь, На кладбище девушки с милыми, Шепчут, ластясь: «Мой яхонт-князь!» — И целуются над могилами. Крест над церковью взнесен, Символ власти ясной, Отеческой, И гудит малиновый звон Речью мудрою, человеческой.Картина, которую рисует гумилевское стихотворение, напоминает композиционное построение, организованное по законам прямой перспективы, линии которой, образованные картинками провинциального бытового уклада, сходятся в точке, расположенной в метафизической глубине русского провинциального быта, обозначенной у Гумилева изображением храма на погосте. Эта метафизическая глубина раскрывается постепенно, по мере проникновения взгляда художника за бытовую оболочку явлений, которые, впрочем, обладают также своей символической иерархичностью по отношению к центральному образу Креста, увенчивающего храм. Вот эта иерархия: воинский гарнизон, торжище, дом, казенное присутствие. Образы, эмблематизирующие каждую из этих сторон русского провинциального городского уклада, сознательно травестированы Гумилевым, являя будничные проявления каждого. Не пушкинский воинский парад —
В их стройно зыблемом строю, Лохмотья сих знамен победных, Сиянье касок этих медных, Насквозь— но рядовая муштра «солдатиков». Затем — «мужики, цыгане, прохожие» на базаре, очевидно невеликом торге. Затем — скучающие хозяюшки «в самаркандских цветных платках», мало напоминающие идеальных некрасовских русских баб с их «дельностью строгой». Затем — изображение вечернего приема у губернатора и поминание о некоем изумительном жеребце и местном предводителе дворянства — хозяине этого благородного животного (более о предводителе мы не узнаем ничего). По выражению Гоголя, городская власть предстает перед нами не в вицмундире, а «запросто в халате». Четыре перечисленных картинки вводят в стихотворение четыре мотива, раскрывающие содержание первого плана нарисованного Гумилевым живописного полотна — плана, целиком обращенного к жизни, воюющей, торгующей, домостроительной, властной.
Далее, в седьмой строфе, содержательное качество вводимых мотивов меняется, поскольку образы, соответствующие им — влюбленные, целующиеся весной над могилами городского кладбища, — отсылают читателя за пределы жизни, в ту первозданную прародительную глубину материального бытия, где начинают и завершают путь человеческие существа. Не случайно с упомянутыми мотивами здесь возникает и побочный мотив тайны:
А весной идут, таясь, На кладбище девушки с милыми…Таким образом, место символики «жизни» заступает символика «рождения и смерти располагающаяся в серединной плоскости гумилевской картины, там, где линии перспективы начинают сужаться и сливаться, приближаясь к исходной точке. Если угодно, эта символика серединной плоскости в «живописи» Гумилева тождественна по содержанию символике реки или пропасти, делящих изображаемое на посю- и потустороннюю сферы в традиции религиозной живописи Средневековья и раннего Возрождения (см., напр.: Успенский Б. А. Композиция Гентского алтаря Ван Эйка // Успенский Б. А. Семиотика искусства. М., 1995. С. 315).
И, наконец, заключительная строфа рисует «фокус» перспективы, храм, благовествующий колокольным звоном о бессмертии:
Крест над церковью взнесен, Символ власти ясной, Отеческой, И гудит малиновый звон Речью мудрою человеческой.Завершающий стихотворение образ благовеста, несущегося как бы в направлении, обратном развитию перспективы, из средоточия на периферию первого плана, напоминает нам о глубинной связи всех предстоявших нам образов с центральным «символом власти ясной, Отеческой» — Крестом Православия. Здесь происходит головокружительное преображение ранее увиденной картины — все самые курьезные, самые «низкие» и чуть ли не сатирические образы — от «солдатиков» и «мужиков, цыган, прохожих», до — странно сказать, но логика здесь неумолима — до… пресловутого «предводителева жеребца», вызывающего удивление у лошадников губернии (ведь благовест раздается и над ним), всё оказывается внешними «частными» выражениями единого содержания, единой символикой жизни в миреу устроенном Богом для спасения, и одухотворенной тем, что эта цель ей ведома:
Знаю, в этом городке — Человечья жизнь настоящая, Словно лодочка на реке, К цели ведомой уводящая.Каждая из деталей картины приобретает теперь характер метонимического обозначения (синекдохи, т. е. обозначения целого через часть). Звучит благовест — и читатель вспоминает, что «солдатики у гауптвахты» есть часть Христолюбивого Российского воинства, за которое неустанно возносит молитвы Церковь. Звучит благовест — и читатель понимает, что торгуют мужики на базаре по-божески, недаром и проповедь Слова Божия здесь мирно уживается с торговым обращением (история русского православного купечества, породившего, как известно, не только островского Дикого, но и Мамонтова с Рябушинским, доказывает возможность подобного положения вещей). Звучит благовест — и читателю становится ясно, что «хозяйки, белые, скромные» — те самые хранительницы патриархального очага, которых воспел в своем «Домострое» Сильвестр: «Если дарует Бог кому жену добрую, дороже это каменья многоценного; таковая из корысти не оставит, делает мужу своему жизнь благую». Звучит благовест — и в сознании читателя встает прошение «о властех», ежедневно возносимое на Великой ектении диаконом, прошение, которое напоминает о прямой связи добродетельной власти с благополучием всех, кто находится под ее начинанием: «да и мы в тишине их тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». (А что касается «удивительного жеребца», так ведь уж точно освятил его, предмет своей гордости, хозяин-предводитель в Георгиев день святой водой, уберегая от всякого несчастного случая и падежа — так, как освящали всех своих скотов рачительные русские мужики испокон века.)