Никто
Шрифт:
— Хочешь моего совета?
— О нем-то я и прошу. Правда, я хотел бы попросить у тебя не только совета.
— Эге, красавчик! Не скачи так прытко. Я шут, а не сват.
— Ну что ж, слушаю твой совет.
— Возвращайся спокойно домой и у одра приемного отца поразмысли о себе и о своем будущем.
— О чем мне размышлять? Насчет моего будущего Одиссей уже все решил.
— Но ты можешь изменить его замысел.
— Говори яснее.
— Твои вопросы — это вопросы мальчика или слабой женщины. И что же, по-твоему, решил Одиссей?
— Что в лучшем случае я займу место Евмея.
— Я готов на миг снова поверить в твою юношескую наивность.
— Я убью себя. Нет, сперва я убью его, предателя.
Смейся-Плачь
— Сдержи себя до завтра. Завтра вечером на агоре Одиссей произнесет одну из своих замечательных великих речей. Может, даже самую великую, потому что наверняка — последнюю. Но на агоре твоя судьба еще не будет решена окончательно. Ты просил моего совета, я готов его дать. Одиссей задумал дальнее путешествие. Цели его я не знаю, даже и не догадываюсь. Он эту цель объявит на агоре, ведь он царь, он должен объяснить народу, зачем, ради каких важных дел опять покидает Итаку. Однако он бы не был самим собой, если бы объявил всю правду. Сомневаюсь, впрочем, что он сам ее знает точно и определенно. Зато я знаю, что ты будешь в числе его спутников.
— Стало быть, он меня все же выбрал!
Смейся-Плачь опять побренчал цепью.
— Это знаю я, а он еще колеблется. Ты ему нужен.
— Слушай, будь у меня золото, я бы тебя осыпал золотом.
— Того золота, что у меня есть, на мои нужды хватает. Но раз уж я взялся тебе советовать, то слушай: откажись от соблазнительных приманок рискованной игры и оставайся на Итаке.
— Ты шутишь! Влачить жалкое существование убогого свинопаса? Такому юноше, как я? На Итаке без Одиссея?
— Твой приемный отец ждал его целых двадцать лет.
— Я не Евмей!
— Да, верно. Ты наделен красотою тела, чего он был лишен, но у тебя нет мудрости, которой он был богат. Так что ты действительно нищий, ибо телесную красоту время быстро уродует и уничтожает.
Ноемон, однако, не слушал его.
— Открой ворота, Смейся-Плачь! — воскликнул он. — Побегу домой, чтобы порадовать душу Евмея.
Смейся-Плачь, оставшись один, говорит сам с собою, но вслух:
— Какое счастье, что покойники неспособны плакать.
27. От недолгого, чуткого сна Ноемона пробудили далекие, но хорошо слышные звуки трубы глашатая. Было уже светло, однако не очень поздно. Вскоре пришли четыре женщины омыть и подготовить к погребальному обряду тело Евмея. Солнце приближалось к зениту, когда прибежал гонец от Одиссея и передал Ноемону приказ господина — явиться, не мешкая, во дворец.
Ноемон не выказал удивления, хотя внутри все у него затрепетало от радости и тревоги. Он охотно побежал бы, как в ту ночь, но опережать гонца было неприлично, а тот, хотя по обязанности бежал, однако бежал неспешно, ровно, с отлично отработанной сноровкой опытного гимнаста, привычного к преодолению больших расстояний и к длительному напряжению.
Ноемон знал, что задавать гонцу вопросы не положено, а потому бежал молча, прилаживая свой нетерпеливый бег к профессионально размеренным движениям спутника, который был всего на год-два старше. И все же он не мог совладать с беспокойством, сердце его металось в груди, как пойманная в силки куница. Смятение и тревога, вероятно, отражались на его лице, так как гонец, искоса бросив на него равнодушный взгляд, спросил:
— Ты устал?
Ноемон слегка покраснел.
— Ночью я пробежал эту дорогу в два раза быстрее. Туда и обратно.
— Я гонец, мой мальчик. Бегаю взапуски только на состязаниях.
— Я это знаю, Ельпенор.
— Ты знаешь мое имя?
— Я знаю все знаменитые имена Итаки. И не только Итаки.
Ельпенор слегка прибавил скорости.
— Если ты в беге столь же искусен, как в ответах, можем попробовать потягаться.
Тут Ноемон вырвался вперед как стрела, пущенная
— Сколько тебе лет, Ноемон? — спросил Ельпенор, когда они подходили к дворцу.
— Шестнадцать, — отвечал Ноемон.
— Если будешь упражняться, — молвил Ельпенор, — и разумно следить за своим телом, ты, возможно, через несколько лет удостоишься олимпийского венка.
— После тебя, Ельпенор, — возразил Ноемон.
На что гонец совершенно деловым и равнодушным тоном сказал:
— А теперь, как мне приказано, я проведу тебя, Ноемон, пред лицо господина.
— Веди, — молвил Ноемон и даже не удивился, что вполне спокоен, что все противоречивые чувства улетучились и в душе воцарилась умиротворенность, даже любопытства он не испытывал. Все уже свершилось, — подумал он. И с этой мыслью вошел вслед за Ельпенором в великолепный тронный зал.
Огромное помещение было озарено светом, лившимся через открытые отверстия в потолке. От золотых статуй юношей со светильниками в поднятых руках исходило ослепительное сияние. На креслах пылал пурпур ковров. Медная обшивка стен также светилась мерцающим заревом. Одиссей неподвижно сидел на троне в глубине зала, опершись обеими руками на резные подлокотники тронного кресла, он был в тени, и потому всем входившим в зал, наверно, казалось, что он сидит где-то очень далеко, и эта удаленность его как бы не уменьшалась — во всяком случае так ощущал Ноемон, приближаясь к тому, кто, по его мнению, должен был сейчас решить его судьбу.
Ельпенор подошел к трону. И, как полагалось, торжественным тоном произнес:
— Приказ твой исполнен, господин, я привел к тебе юного Ноемона. Вот он!
На что Одиссей:
— Оставь нас теперь одних. А стражам у дверей накажи не впускать никого, кто мною не был зван.
— Приветствую тебя, Ноемон. Сейчас ты узнаешь, зачем я тебя призвал. Садись на какой-нибудь табурет слева от меня. Но сперва поклонись Евриклее, она к тебе благоволит.
Лишь теперь Ноемон оглянулся вокруг — войдя в зал, он не сводил глаз с сидевшего вдали Одиссея — и заметил ключницу, сидевшую справа от трона, вблизи одной из статуй, но не в ее тени, а напротив, в ярком свете, исходившем от осиянного солнцем золота.
— Женщины пришли? — спросила она.
— Да, — ответил Ноемон, слегка склонив голову, — тело моего приемного отца в хороших руках.
И он сел на место, указанное Одиссеем. Тогда царь заговорил:
— Я призвал вас обоих, тебя, мудрая Евриклея, и тебя, Ноемон, приемный сын моего верного слуги, который, к великому нашему горю, отошел в царство теней. Я хочу, чтобы вы внимательно и не опережая моих слов льстивым поддакиванием выслушали то, что я вам скажу сейчас, а мужам, которые соберутся к вечеру на агоре, сообщу позже. Почему именно вас я призвал, объяснять не стану. Можете усматривать в этом что вам угодно — приказ, прихоть, даже просьбу.